Шествие императрицы, или Ворота в Византию

За неделю перед тем в городе (Харькове) уже не было угла свободного: жили в палатках, шалашах, сараях, где кто мог и успел приютиться; весь народ губернии, казалось, стекся в одно место… Показался на Холодной горе царский поезд — настал праздник праздников; тысячи голосов громогласно воскликнули: «Шествует!» — и все смолкло. Неподвижно, как вкопанные, в тишине благоговейной все смотрели и ожидали: божество явилось. У городских ворот встретил государыню наместник Чертков и правитель губернии Норов, оба военные, генерал-поручики, но оба в губернаторском мундире. От ворот до дворца императрица… ехала шагом и из кареты по обе стороны кланялась, слышен был только звон с колоколен… От дворца по площади к собору постлано было алое сукно, по которому Ее Величество изволила пешком идти в собор, где слушала молебен…

Сенатор Федор Лубяновский — из записок

Таково двойное волшебство самодержавной власти и пассивного послушания в России: здесь никто не ропщет, хотя и нуждается во всем, и все вдет своим чередом, несмотря на то, что никто ничего не предвидит и не заготовляет вовремя…

Сегюр — Монморену

Надо быть веселой. Только это помогает нам все превозмочь и перенести. Говорю вам по опыту, потому что я многое превозмогла и перенесла в жизни. Но я все-таки смеялась, когда могла, и клянусь вам, что и в настоящее время, когда я несу на себе всю тяжесть своего положения, я от души играю, когда представится случай, в жмурки с внуками… Мы придумываем для этого предлог, говорим: «Это полезно для здоровья», но, между нами будь сказано, делаем это — просто чтобы подурачиться.

Екатерина — г-же Бьельке, подруге своей матери

Прежде всего я была страшно поражена, увидев, что она очень маленького роста: я представляла ее необыкновенно высокой, столь же великой, как ее слава. Она была очень полна, но ее лицо было еще красиво: белые взбитые волосы служили ему чудесным обрамлением. На ее широком и очень высоком лбу лежала печать гениальности; глаза у нее добрые и умные, нос совершенно греческий, цвет ее оживленного лица свеж, и все оно необычайно подвижно… Я сказала, что она маленького роста, но во время парадных выходов, с высоко поднятой головой, орлиным взором и с осанкой владычицы, она была исполнена такого величия, что казалась мне царицей мира. На одном из празднеств она была в трех орденских лентах, но костюм ее был прост и благороден…

Элизабет Виже-Лебрен, французская художница, о Екатерине

Ах, что было, что было!

Столпотворение вавилонское!

Весь Харьков поднялся и высыпал на улицы. Да что Харьков — вся губерния притекла!

Всюду бывали триумфы, всюду навстречу шествию шли все — и стар и млад. Но чтоб столь великая плотность… Улицы — живой коридор — стеснили проезжую часть. Конные гвардейцы еле сдерживали толпу, напиравшую со всех сторон. Иной раз кортеж останавливался — неможно было продолжать движение.

Государыня улыбалась и сквозь опущенные стекла помавала руками то направо, то налево. Хоть она и говорила, что и на медведя народ толпами сбирается, да все-таки ей льстило это проявление народной любви, граничившей с обожанием.

Любили, да. А за что? Порой она задумывалась над этим без обольщений. И выходило: только за то, что она вознесена в поднебесную высоту и оттуда не видна народу. А раз столь высока, значит, подобна божеству. Божество же всегда любимо.

Да, она хотела добра и старалась творить добро. Кое-что ей удалось, кое в чем облегчила народную долю. Но это была такая малость, такая малость. Ну упразднила слово «раб» в обращении к ней, заменив его «верноподданным». Ну пресекала жестокосердие помещиков, запарывавших своих крепостных… Ежели начать перечислять, наберется вовсе не так много. В основном же — послабления дворянству. Вот оно-то и должно быть ею довольно.

Все сходились на том, что правление ее — мягкое. Не было ни казней, ни жестоких преследований. Однако Шешковский по-прежнему возглавлял Тайную канцелярию, и оттуда не доносилось ни звука: никому не ведомо было, что там творилось.

Зато ближние, фавориты, чиновники одарялись щедрою рукой. Они-то восславляли государыню. Пели ей дифирамбы в стихах и прозе, восхваляли ее в речах и в церковных проповедях. Редкие критические голоса тонули в хвалебном хоре.

Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачествы сквозь пальцы видишь.
Лишь зла не терпишь одного…
Ты здраво о заслугах мыслишь.
Достойным воздаешь ты честь,
Пророком ты того не числишь.
Кто только может рифмы плестъ…—

слагал Гавриил Державин оду «Фелице» — Екатерине.