Шествие в пасмурный день

«Когда я просыпаюсь, почему-то всегда ночь, — думала она — наверно, я просто перестала видеть. Да и к чему зрение неподвижному, лежащему в кромешной тьме телу?» — рассуждала Сэцуко и закрывала глаза. И тогда ее сразу же обступали образы, которых в действительности она уж не могла увидеть. Если это были цветы, она отчетливо чувствовала исходивший от них аромат и ощущала нежное прикосновение влажных лепестков. Если это были люди, ее память мгновенно воскрешала лица тех, с кем ей довелось повстречаться за шестнадцать лет жизни. Вот ее брат Хадзимэ. Он стоит на ступеньке удаляющегося поезда и машет рукой. На лице его светится белозубая, немного смущенная улыбка. Накануне у него разболелся зуб, и мать делала ему примочки. Сэцуко было до слез смешно глядеть, как ее здоровенный братец сидит перед матерью, словно ребенок, широко разинув рот. Эти слезы незаметно превратились в слезы печали. Интересно, болел ли еще у него зуб, когда он, широко улыбаясь, стоял на ступеньке поезда? Всякий раз, вспоминая тот день, когда Хадзимэ уходил на войну, Сэцуко думала, что боль продолжала его мучить, хоть он и улыбался, сверкая ослепительно белыми зубами…

«Прибыл к месту назначения. Чувствую себя хорошо. Желаю всем вам здоровья».

У каждого в семье осталось по открытке, присланной Хадзимэ. Они были похожи на извещения о перемене мест службы. Когда Хадзимэ уходил на войну, он ни словом не обмолвился о своих чувствах. Не делился он ими и в своих открытках. И мать, глядя на аккуратные квадратные иероглифы, занимавшие чуть больше четверти открытки, со вздохом говорила: «Как это можно — оставлять столько места пустым!»

— Хорошо тебе, Хадзимэ: поступаешь так, как хочешь.

— А ты разве нет?

— Знаешь, все не так просто. У моих братьев прямо противоположные взгляды. И я в полной растерянности: не пойму, кто из них прав, поэтому не знаю, как поступить самому.

— Это на тебя не похоже.

— Я шучу, но мне действительно невесело. В детстве у меня было одно желание — поступить в военное училище. Когда старшего брата посадили в тюрьму, мне здорово доставалось от соседских ребят. Они обзывали меня шпионским отродьем. Мне было до того обидно! И я решил: погодите, вот стану генералом и тогда вам покажу! И тут средний брат вдруг заявил, что хочет поступать на военную службу. В семье знали, что он мечтал стать пианистом, поэтому его' решение было для всех полной неожиданностью. Его, конечно, не взяли в действующую армию, поскольку старший брат сидел в тюрьме. В конце концов брат бросил школу и пошел в морскую авиацию, в учебный отряд. Он погиб в бою, даже не выучившись как следует летать. Эй, Хадзимэ! Ты слушаешь меня?

— Ага, слушаю.

— Старшего брата арестовали еще в самом начале китайских событий, знакомые и соседи сразу же перестали с нами здороваться, но потом все переменилось: ведь в нашей семье второй сын погиб на войне смертью храбрых. Я тогда только перешел в среднюю школу и плохо все это понимал, но мне было противно. Вскоре пришло посмертное письмо от брата, правда, едва ли можно было назвать письмом эти переписанные от руки ноты «Полонеза» Шопена и «Детских сцен» Шумана. Мать со слезами на глазах играла по этим нотам, а я слушал ее игру и думал: второй брат пошел на войну, чтобы спасти честь семьи, а это больше смахивало на самоубийство, чем на геройскую смерть в бою. Старшему брату нравился «Полонез», и средний брат часто исполнял его, чтобы доставить ему удовольствие. А мать в прежние времена любила играть Шумана. Все мы собирались у пианино и, затаив дыхание, слушали. После гибели брата я совсем запутался и не знаю, как поступить.

— Но ведь ты сам предложил вместе пойти на фронт добровольцами?

— Да, но я все еще не могу принять окончательное решение, поэтому и надумал подбить тебя. Когда не хватает собственных сил, чтобы сдвинуть предмет с места, надо применить рычаг.

— Выходит, я рычаг?

— Что-то в этом роде.

По случаю учебной воздушной тревоги окна завешаны черной материей. Отец на сверхурочной работе, а мать, наказав Сэ-цуко следить за печкой, чтобы отец, вернувшись домой, мог погреться — он всегда мерз, — отправилась на очередное собрание тонаригуми. Сэцуко притулилась у печурки и вслушивалась в разговор, который вели между собой брат Хадзимэ и его друг Сюдзо Вакуи. Сэцуко понимала, что при ней друзья не стали бы рассуждать на подобные темы — они ведь были на целых шесть лет старше, поэтому она сделала вид, будто задремала, и для правдоподобия даже тихонько посапывала.

— Когда старшего брата объявили антипатриотом, я вначале решил поступить в военное училище. Но тут погиб второй брат, и я пришел к мысли, что его гибель была равносильна самоубийству. Конечно, с таким настроением нечего было и думать об армии, и я поступил в физико-технический институт, удивив всех домашних своим непостоянством. Родители, конечно, были рады, что младший сын решил пойти по стопам отца, но истинной причины моего поступка они так и не узнали.