Шествие. Записки пациента.

— Чепуха. Если я правильно сориентировался — ни пять, ни десять уже не дадут, — усмехнулся я как можно тактичнее, чтобы не раздражать вохровца. — Сами говорили: нету здесь никакого времени, а значит, и сроков никаких дать уже невозможно. Даже часы не ходят. Потому что без надобности. Сколько, к примеру, на ваших, уважаемый? — обратился я к купцу, заметив на его кафтане потускневшего серебра цепочку от часов. Старик, мотнув бородищей, как опахалом, достал из складок одеяния позеленевшие от неупотребления часы-луковицу.

— Двенадцать, по-нашему-с.

— Чего двенадцать? Ночи или дня? — пожелал почему-то уточнить охранник.

— А кто ж его знает. Всегда двенадцать, как ни посмотрю. Обе стрелки одна на одну зашедши. Спортились, должно, механизмы-с…

— Эк темнота! Механизмы у него спортились. Мясорубка тоже на гвозде висит, когда мяса в доме нету. Сколько можно об одном и том же? Время истекло! А не механизмы! — проскандировал любитель балалаечной политуры, закрывая тему. И тут же добавил, только уже по другому поводу:

— А для чего в очи-то глянуть хотите этому Гнилоедову? В чем удостовериться? Ведь позади уже все. Нету их на земле в помине, ни капиталов ваших, награбленных у народа, ни власти вашей мироедской!

— Слыхал про такое… Только — темные мы. Сумлеваемся. Это как же-c, власти нашей нету? А царь-батюшка на што? Он-то разве куды подевался? Нельзя ему без нас, без торгового люду-с.

— Спихнули вашего царя! Еще в семнадцатом. Сколько можно об одном и том же долдонить? Свергли! — торжествующе сплюнул в костер балалаечник, но плевка, как такового, из его рта не выскочило, просто звук характерный возник, и только.

На специфический этот звук от потока идущих по дороге отделилась старая низкорослая ожиревшая собака. На трясущихся, подагрических ногах зашла в зону снегопада, брезгливо съежившись от предвкушения холода, стала искать плевок, чтобы его съесть.

— Кыш, пошла! — прикрикнул на нее политурщик. — Так что нету царя. Вот и гражданин подтвердит — недавно оттуда прибыл. Ведь нету?

— Нету, — поддакнул я нехотя, не желая причинять лишнюю боль незнакомому человеку.

— А г-государство-с, опчество — имеются, поди? Али как?

— Государство имеется.

— А кто ж управляет, если не царь?

— Народ, дядя! Народ управляет.

— И что же… так вот сидит и управляет? Да разве ж народу до того-с? Народу работать необходимо. Да водочку пить. А думать-смекать не его это дело вовсе, а царское.

— У народа, папаша, руководители имеются.

— Я и говорю: царь. Как хошь его называй — королем али ампиратором, по-нашенски, по-руссько-му — все одно царь-государь. Тоись батюшка. Всему делу голова-с. А слухи, конешное дело, доходили… Только я им не верю. Нельзя нам без царя. Без него-то как без бога.

— И бога твоего спихнули. Нету его в России. Надоел.

— Врешь… — переменился купчина в лице, часищи свои свирепо зажал в кулаке, того гляди — в атаку пойдет на политурщика. — Врешь, богохульник… Не могёт того быть, чтобы без бога. Без бога-то все прахом рассыплется, вся вселенная, не токмо государство какое. Без царя — куды ни шло. А без бога — не до порога, не нами сказано, жистью самой!

— Ладно, дядя, не шуми. Без тебя тошно: с пятьдесят первого года ни маковой росинки во рту не было! Сказать кому — не поверят.

— А меня эт-то… угостили, — умилился, вспыхнув глазищами, купец. — Ландринчиком!

— Чем, чем? — нахмурил разросшиеся брови вохровец.

— А леденчиком мятным-с. Отрок один расщедрился. До сих пор во рту, быдто в кущах райских, ароматы…

— Эссенция, химия, одним словом. А ему — кущи райские… Темнота, — продолжал ворчать балалаечник. — Топай, знай! Шукать тебе своего обидчика Гнилоедова до второго пришествия. Тоже мне богомолец! Праведник, понимаешь ли, а своего брата-купчишку простить не может. Отравить собирался. Уже и жисть сто лет как прошла, подохли оба небось от обжорства, а все пузырятся, аллилуйщики! Скопцы-постники, туды вас, в печаль…

Пользуясь паузой, возникшей в разговоре, поспешил я из снежного павильона наружу. За мной увязалась одышливая, плешивая собака, обнюхивавшая мои следы и время от времени лизавшая их, будто были они съедобными.

Тогда из заднего кармана джинсов вытащил я записную книжку. Нет, вовсе не для того, чтобы попросить у псины адресок. Я уже знал, что начертанные на бумаге обозначения очень скоро начинают здесь… исчезать. Буквально через сотню шагов по дороге буквы, цифры и прочие знаки начинают тускнеть, линять, тушеваться, покуда вовсе не сходят с бумажного листа, как румянец с лица испуганного человека.

Записная моя книжка, некогда под завязку густо заполненная адресами, телефонными номерами, фамилиями, сейчас была порожней. Страницы ее выглядели морщинистыми, изношенными, тряпично измятыми и не несли на своей поверхности ни одной закорючки.