Шествие. Записки пациента.

— А я в курше, — успокоил меня Мценский. — Это он с моего шоглашия передал вам жапишки. Жачем они мне? А пишателю, может, и пригодятся. Такое ведь не придумаешь, — заключил Мценский на полном серьезе.

— Вы сказали: «Не придумаешь». Означает ли это, что все в ваших записках достоверно? Что так вот все и происходило на самом деле? Дорога, шествие?

— Было, — без тени улыбки ответствовал Викентий Валентинович. — И дорога, и шествие. — И после некоторого раздумья добавил — У меня было. Не вообще, а в чашношти.

— А сейчас? — старался я держаться как можно мягче, тактичнее, выведывая у Мценского «чашношти». — Интересно, как вы теперь живете? По законам шествия или…

— По жаконам бытия, — улыбнулся Викентий Валентинович, верхняя губа у него задралась, на пластмассовой белизне свеженьких зубных протезов, искрясь на солнце, лопались прозрачные пузырьки слюны. — Нормально живу. Теперь вот курить брошил. Запахи ощущаю. Травы, листьев. Не то что раньше. Живу! В колею вошел. И жнаете, штараюсь не вшпоминать. О пережитом. Потому што на меня тогда, ешли вшпомню, встречные люди внимание обращают. Как на ненормального. Как вот на пьяницу, который в гоштях водку почему-то не пьет и даже ругает ее. Нешоответствие. Так што штараюсь не выпирать.

— Но позвольте, теперь-то вы знаете много такого, о чем другие даже не догадываются! Как же тут… не выпирать?

— Очень прошто. Для того небось и увидеть было дано, штобы не шуетился в дальнейшем.

— Ясненько, — прикусил я на время язык, принимая посыл Мценского «не суетиться» как руководство к действию, но вскоре не стерпел и опять заговорил — правда, теперь уже о земном, насущном. — Скажите, Викентий Валентинович, а выпить тянет?

— Не тянет. Геннадий Авдеевич жизнь ради нас, алкашей, положил. Ражве полезет она теперь в глотку? Или не так? — мотнул Мценский головой в мою сторону, будто муху со своего лица отгонял.

— Можно еще один… последний вопрос? Я понимаю, что надоел вам, но ваши записки меня в некотором смысле обеспокоили. Я ведь и сам не ангел. И пил, и под забором валялся, как говорится. И хоть активным членом «Второго рождения» не состою, а перед Геннадием Авдеевичем преклоняюсь. Святой был человек…

— Почему был? Материя не исчезает.

— Это что… по законам шествия?

— Отчего же? По законам бытия опять-таки, и по Марксу в том числе. Так что у вас за вопрос ко мне?

— В записках, когда вам этот… в пещере, ну, который в сандалиях, предложил изъявить последнее желание…

— Опять вы, извиняюсь, туда? Ну, да ладно, спрашивайте.

— Вы что же, действительно, адрес профессора Смарагдова попросили? А не пребывания, мягко говоря, в нирване? Для чего адрес-то, если не секрет? Могли бы и посущественней чего-либо заказать.

— Мне хотелось навештить жену штарика Шмарагдова или детей.

— Значит, вы уже тогда, в пещере понимали, то есть верили, что вернетесь домой?

— Не сомневался даже. И, знаете, почему? Вспомнил одну поговорочку философскую: мыслю — значит живу, или как там она звучит в подлиннике. Раз голова работает, смекнул я тогда: стало быть, ни черта я не умер! Приболел всего лишь, — произнес Мценский, воодушевляясь.

— А теперь верите в то, что с вами было?

— Теперь я не просто верю — убежден: человечество идет к идеалу. И не только идет, но придет рано или поздно. Не к новой войне, не к всеобщей погибели, а ко всеобщему блаженству. Придет, совершенствуя себя через все эти огни, воды и медные трубы ядерных бомб и реакторов, расовой розни, социальной несправедливости, через нехватку озона и кислорода, омертвление водоемов, через всю геенну огненную человеческого существования, вернее — сосуществования с себе подобными.

— Такой вы теперь оптимист?

— Такой я теперь… не эгоист.

— А зачем навестить-то хотели профессорских потомков? У старичка небось и не сохранилось никого? Времена-то какие: война, блокада и все прочее.

— Дочка профессорская уцелела.

— Да неужто?! — обрадовался я почему-то сверх меры. — И вы, что же, навестили ее?

— Навестил. Чаем она меня угостила. Старая уже. Старше меня.

— А для чего, не пойму, навещали-то? Чудно как-то. Тайна шествия! Табу для непосвященных?

— Да бог с вами. Усложняете все. Просто привет передал. От отца.

— И она вам поверила?

— Еще как. Всплакнула даже. Я ей такие подробности о ее отце привел — нельзя не поверить.

— Но вы же смутили ее небось? До основания потрясли? Как она после этого жить будет?

— Добрее.

— Вы так думаете?