Шевалье де Мезон-Руж

В тот момент, когда он перебегал, в камере раздался ужасный крик, потом проклятие, потом звук сабли, выхваченной из металлических ножен.

— Ах, злодей! Ах, разбойник! — кричал Жильбер.

Из коридора доносился шум драки.

В это время распахнулась дверь и в ее проеме ключник увидел две борющиеся фигуры, а мимо них какая-то женщина, оттолкнув Дюшена, бросилась в комнату королевы.

Дюшен, не обращая на нее никакого внимания, ринулся на помощь своему товарищу.

Ключник бросился к другому окну и увидел женщину, стоявшую на коленях перед королевой; она просила, она умоляла узницу поменяться с ней одеждой.

Он нагнулся к стеклу, пылающим взором стараясь вглядеться в эту женщину и боясь, что уже узнал ее. Внезапно у него вырвался скорбный крик:

— Женевьева! Женевьева!

Королева, подавленная, уронила пилку. Еще одна неудавшаяся попытка!

Ключник схватился обеими руками за надпиленный прут и сверхчеловеческим усилием стал трясти его.

Но стальные зубы пилки вгрызлись недостаточно глубоко — прут устоял.

Тем временем Диксмер успел оттеснить Жильбера в камеру и хотел войти туда с ним; но Дюшену удалось, навалившись, оттолкнуть дверь обратно.

Однако закрыть ее он не мог: Диксмер в отчаянии просунул руку между дверью и стеной.

В этой руке был кинжал, который, наткнувшись на медную пряжку пояса, скользнул по груди жандарма, разрезав его одежду и ранив его.

Двое охранников ободрились, объединив свои силы, и стали звать на помощь.

Диксмер чувствовал, что его рука сейчас переломится; он надавил плечом на дверь, сильно толкнул ее и вырвал помертвевшую руку.

Дверь с грохотом захлопнулась; Дюшен задвинул засовы, Жильбер повернул ключ в двери.

В коридоре раздались быстрые шаги, затем все стихло. Жандармы переглянулись и стали осматривать камеру.

Тут они услышали шум: его производил мнимый ключник, пытавшийся сломать прут решетки.

Жильбер бросился к королеве. Он увидел Женевьеву, на коленях умолявшую королеву поменяться с ней одеждой.

Дюшен схватил карабин и подбежал к окну: на решетке висел человек и с яростью тряс ее, тщетно пытаясь переломить.

Дюшен прицелился.

Молодой человек заметил наклоняющееся к нему дуло оружия.

— О да! Убей меня! Убей!

И величественный в своем отчаянии, он подставил грудь, словно посылая вызов пуле.

— Шевалье! — воскликнула королева. — Шевалье, я умоляю вас: живите, живите!

Услышав голос Марии Антуанетты, Мезон-Руж упал на колени.

Это движение спасло его: раздался выстрел, но пуля пролетела над головой шевалье.

Женевьева, решив, что ее друг убит, без сознания рухнула на пол.

Когда дым рассеялся, в женском дворе уже никого не было.

Через десять минут тридцать солдат в сопровождении двух комиссаров обшаривали Консьержери, осматривая даже самые недоступные уголки.

Они никого не нашли. Регистратор, спокойный и улыбающийся, прошел мимо кресла папаши Ришара.

Что касается ключника, то он выбежал с криком:

— Тревога! Тревога!

Часовой попытался преградить ему дорогу штыком, но тут на него набросились собаки.

Арестовали только Женевьеву; после допроса она была заключена под стражу.

XIX ПОИСКИ

Мы не можем и дальше оставлять в забвении одного из главных персонажей этой истории, того, кто во время событий, о которых рассказано в предыдущей главе, страдал больше всех и чьи страдания более всего заслуживают сочувствия наших читателей.

Яркое солнце освещало Монетную улицу, и кумушки болтали у дверей своих домов так радостно, будто вот уже в течение десяти месяцев ни единое кровавое облачко не зависало над городом. В этот час Морис возвратился в кабриолете, обещанном Женевьеве.

Он передал поводья чистильщику сапог с паперти церкви святого Евстафия и с переполненным радостью сердцем поднялся по ступенькам лестницы.

Любовь — живительное чувство. Она умеет воскрешать сердца, умершие для любых ощущений; она заселяет пустыни, она вызывает перед глазами призрак предмета любви; она делает так, что голос, поющий в душе влюбленного, показывает ему всю вселенную в ярком свете надежды и счастья. Но, поскольку любовь — чувство не только склонное к излияниям, а еще и эгоистичное, она делает любящего слепым ко всему, что не есть предмет его любви.

Морис не видел этих кумушек, Морис не слышал их пересудов; он видел только Женевьеву, готовящуюся к отъезду, который должен принести им долгое счастье; он слышал только Женевьеву, рассеянно напевающую свою обычную песенку. И эта песенка так ласково звучала в его ушах, что он мог бы поклясться, будто различает малейшие оттенки дорогого голоса вместе со щелчками закрываемых запоров.

На лестничной площадке Морис остановился перед полуоткрытой дверью, что очень удивило его: обычно она всегда была закрыта. Он огляделся, чтобы убедиться, нет ли Женевьевы в коридоре: ее там не было. Он прошел через прихожую, столовую, гостиную, зашел в спальню. Прихожая, столовая, гостиная, спальня были пусты. Он позвал, никто не ответил.