Шеврикука, или Любовь к привидению

Леночку Клементьеву, узнал теперь Шеврикука, готовили к выходу не день и не два. А прежде долго уговаривали. Перед смотринами последовали запросы о привидении – какого века, какого пола, каких кровей, летает или парит, какова стартовая стоимость, нуждается ли в кормлении и т. д. Некоторые давали понять, что свой интерес к зданию связывают в первую очередь с ценностью привидения. Поначалу Дударев легкомысленно отнесся к подобного рода любителям. Но Кубаринов был категоричен: «Вы бросьте эти свои либеральные замашки! Привидение должно быть! Договоритесь с ним!» Дударев пожал плечами и решил полпрефекту не противоречить. Он выезжал на переговоры с привидением, причем обращался к нему (к ней) в разных комнатах, залах, коридорах и даже на лестницах, в дневные и вечерние часы. Ответов не услышал, впрочем, он и не рассчитывал их услышать. Он полагал, что Кубаринов забудет о своей блажи, а если вразумленное им привидение вдруг явится на смотринах, он, Дударев, заявит Кубаринову: «Вот, пожалуйста. Переговоры были трудными, но успешными». И потребует отдельный гонорар. Кубаринов же не только не забыл о своей блажи, но и при утряске протокола церемонии распорядился выход привидения держать особым номером культурной программы. Тогда Дударев и вспомнил о Леночке Клементьевой. Она чахла по Митеньке Мельникову, этому дурошлепу. А значит, была чахлая. Привидение прежде всего должно покорять чахлостью, полагал Дударев, и, как оказалось, ошибался. Конечно, он мог бы нанять какую-нибудь удручающего вида артистку миманса, привыкшую скучать вблизи Жизели, или же, в расчетах сэкономить, мадемуазель из мосфильмовской массовки с нервической натурой. То есть тех, кто знал ремесло и был бы рад зрителям. Но все чужие – болтуны, особенно если им недоплатят. Уговаривать Леночку пришлось долго, но уговорили. С ней занимались, ей подбирали наряды не только в театральных костюмерных, но и в запаснике Новоиерусалимского музея, и все шло вроде бы хорошо. Невинная пастушка, соблазненная барином, вот кем становилась Леночка Клементьева. Рассеянный гений, кандидат наук Мельников, под дулом дударевской воли вынужденный мудрить в нижних палатах со звуком и светом, и тот иногда, будто просыпаясь, удивленно смотрел на Леночку, видел ее в васильковом поле, и свирель из орешины пела рядом. Дудареву же она казалась фарфоровым изделием, и он отчасти был недоволен, по нему какие-либо выпуклости, округлости и вообще определенности форм для привидения были лишними, в идеале ему следовало быть чахло-плоско-размытым, ну да ладно, утешал себя Дударев, темноту произведем погуще. Леночка маялась, куксилась, капризничала, заявляла, что ей противно ломать комедию. Но вызвавшаяся быть при ней Совокупеева ставила Леночку на место. «А ну-ка к зеркалу! И поправляй ресницы!» – говорила ей Совокупеева Александра Ильинична, она же Саша, она же Сашенька, она же в дальнейшем Александрин. Дударев был экономист, и Совокупеева была экономист. А Клементьева – музыковед и в Департаменте Шмелей, в музыкальном управлении, занималась (в закрытой теме, ну и тем более) биомузыкой, вела и стрекоз, а потому Дударев считал ее натурой артистической, способной при случае лицедействовать и порхать. И вот он ошибся. В звездную минуту выхода Леночка, уже убранная, загримированная, надушенная печалью умирающих камелий, разревелась и отказалась являться. Тогда-то Дударев и бегал от рассерженного Кубаринова в походную гримерную с угрозами и уговорами. Пытались Леночку просто вытолкать, но она оказалась такой мускулистой и цепкой, что и Совокупеева не смогла справиться с ней. «Да что же это! – недоумевала Совокупеева. – А-а! Где наша не пропадала! Сарынь на кичку!» Она моментально сбросила с себя одежды, какие могли бы вызвать недоумения гостей, приказала ассистентам из инфизкультовских птенцов затянуть на ней корсет, добытый для Леночки, что они и произвели с удовольствием и хрустом («Кости-то не ломайте, гвардейцы!»), выбрала что-то из разбросанных там и тут тряпок, примяла свои роскошные волосы париком и шишаком Минервы, не удержалась, мазанула себя у зеркала красками и помадой, ей бы тогда – с гиканьем, да на спине лошади, да на манеж цирка, но пришлось присмиреть и притихнуть, но страдалицей не стала, а поплыла павой… Александрин… Некоторые были довольны. Полпрефекта Кубаринов был чрезвычайно доволен. Этакие ананасы да в его саду. Он служил в бывшем Департаменте Шмелей наверху, среди шмелей самых мохнатых, видел Совокупееву в президиумах, но в привидении ее не признал. Да и сам он был уже не тот, что в Шмелях. Кубаринов и Гликерию с Дуняшей посчитал произросшими в его саду. Дударев тоже был, конечно, доволен. Правда, появление местных, не столь обязательных уже привидений его вначале смутило. «Вылезли бы вовремя и нас бы не томили». Когда же случилось приключение со вспышкой страстей, смысл которого мало кем был правильно истолкован, Дударев возрадовался. Ну пусть кого-то искалечили, ну пусть кому-то морду побили (и Дударева помяли), и пусть, без этого в Москве нельзя. Старались не зря, не зря накрывали столы, не зря тормошили живописцев, не зря добывали минометный расчет, впечатление произведено! Произведено! А с привидениями и вообще делу даден неожиданный ход. Дударев уже сообразил, что сейчас долговременное городить нет смысла, а надо все соображать на ходу. Теперь он охотно разговаривал с репортерами и рекламными дельцами, и получалось, что три явленных привидения с его предприятием связаны контрактами. Есть и другие. У каждой из трех дам – своя судьба, свои коммерческие интересы, и они не разыгрывали интермедию, а стихийно проявили страсти трудового соперничества, по-старому – соревнования. Но их проблемы будут улажены. Так Дударев просвещал. Иногда задумывался: а вдруг эти две чужие бабы – не местные привидения, а бывшие сотрудницы какого-нибудь бывшего Департамента. Скажем, Департамента Дорожных Краж. Тогда дело будет сложнее. Но впрочем, пока мысли Дударева о привидениях были не самые важные…