Шибуми

– Я верю твоему слову. Так вот слушай, как это было. Мы разобрали рояль и перенесли его через горы, крышку за крышкой, струну за струной, клавишу за клавишей. Для этого потребовалось сделать восемьдесят восемь переходов. Парень, который тащил в зубах ноту “до” первой октавы, споткнулся и перекусил ее, так что и по сей день в клавиатуре этого рояля можно увидеть две, прижатые бочком друг к дружке, ноты “си”. Это чистейшая правда! Могу поклясться отчаявшимися яйцами Святого Иуды! С какой стати я буду врать?

Два с половиной дня ушло на то, чтобы перетащить наверх, к пещере, все необходимое оборудование, еще день потратили на то, чтобы установить и проверить его, и экспедиция началась. Хел и Ле Каго по очереди спускались в шахту, очищали узкие выступы от лишних камней, обкалывали острые напластования, там, где они выходили в колодец, грозя перетереть веревку, сбрасывали вниз угловатые, похожие на клинья, валуны, забивавшие проход. Любой из этих каменных клиньев мог неожиданно оказаться намертво приросшим к месту, так что никакими усилиями невозможно было бы столкнуть его вниз; любой из них мог обернуться вдвинутой в скважину и перекрывающей ее верхушкой каменного конуса; и все исследование на этом бесславно закончилось бы.

Ход в пещеру оказался не тупиком, а, скорее, повернутым вверх острием шурупа, в котором веревка так закручивалась, что каждый раз, когда спуск ненадолго превращался в свободное парение, главной задачей спелеологов было удержать свое тело в вертикальном положении и без сопротивления подчиниться тому головокружительному вращению сначала в одну, а затем в другую сторону, которое было необходимо, чтобы раскрутить веревку. Вдобавок к тому, что друзья расчищали путь, убирая валуны и сбрасывая камни с уступов, им зачастую приходилось откалывать куски и от самой скалы, особенно в узких, как горлышко кувшина, проходах, для того чтобы веревка могла падать отвесно и относительно прямо, не задевая за острые каменные края. От подобного трения на ней рано или поздно обязательно появились бы рубцы, а толщина веревки и так была минимальной: она без риска могла выдержать вес, который составляли восемьдесят два килограмма Ле Каго плюс масса контейнера с оборудованием. Проектируя педальное устройство лебедки, Хел остановил свой выбор на самой тонкой веревке по двум причинам: из-за ее легкости и гибкости, последнее было особенно важно при движении через спиралевидные проходы. Его даже не так беспокоил вес барабанов, как собственная тяжесть фала, отвесно уходящего вниз. Когда человек спускается по стволу шахты на три-четыре сотни метров, вес шнура, на котором он висит, заставляет людей, управляющих лебедкой, тяжко трудиться.

Поскольку в шахте всегда темно, Николай и Ле Каго вскоре потеряли чувство времени и часто, выходя на поверхность, удивлялись, что уже ночь. Каждый работал насколько хватало сил, чтобы сократить время, которое тратилось на подъем одного человека и спуск другого. Бывали минуты радостного возбуждения, восторга, когда удавалось преодолеть препятствие, сбросить мешавшие камни, и под ними открывалось десять метров свободного пространства; тогда душа пела и голос звенел от волнения – и у того, кто висел на конце веревки, и у того, кто сидел наверху, у телефона. Но иногда нагромождение камней, сдвинувшись с места, обрушивалось вниз, еще более увеличивая затор.

Молодые парни, стоявшие у лебедки, были еще новичками, и как-то раз они забыли вовремя установить предохранительные фрикционные зажимы. Николай работал внизу, долбя мешавшую проходу пирамиду, сложенную из четырех камней, кайлом с короткой рукояткой. Внезапно камни подались под его ногами. Веревка, державшая его, провисла, и он полетел вниз…

Пролетев метров тридцать, Николай упал на очередной каменный завал.

Какую-то долю секунды он думал, что это конец. Несколько мгновений он пролежал неподвижно, весь сжавшись, чувствуя, как внутри у него все дрожит от выброшенной почками в кровь струи адреналина. Затем, надев наушники, он своим тихим и четким голосом медленно, раздельно дал указания, объяснив, как следует обращаться с зажимами. И снова вернулся к работе.

Когда и Хел, и Ле Каго выматывались до предела, когда их колени и костяшки пальцев сочились кровью, а руки разжимались, не в силах удержать рукоятку кайла, они ложились спать, укрывшись в пастушеской хижине, которой пастухи пользовались только летом, когда пасли скот на склоне Пик д’Ори, самой высокой из баскских гор. Тело их не хотело расслабляться, нервы все еще были натянуты – сказывалось дневное перенапряжение, – и, не в силах быстро уснуть, они беседовали под протяжные стоны ветра, завывавшего на южном склоне Пик д’Ори. Именно тогда Хел впервые услышал поговорку, которую баски, где бы они ни оказались, в какой бы уголок мира ни забросила их судьба, всегда произносят с тоской, и голос их при этом дрожит от немного идиллического прилива ностальгии: “Орхико чориа Орхин лакет” – “Птицы из Орхи счастливы только в Орхи”.