Шиллер в переводе русских писателей

Подобные смягчения вредят рельефности лица гораздо более, нежели кажется с первого раза. Стоит всмотреться в смысл шиллеровской пьесы, чтобы заметить, что Веррина должен выставляться как можно резче, неукротимей, беспощадней, – не только в деле, но и в каждом слове, которых он, впрочем, не говорит даром. Его характер составляет совершенную противоположность с Фиеско, и, преследуя одни цели, они расходятся именно вследствие разницы внутренних побуждений. Фиеско – тоже ненавидит Дориев, угнетающих Геную; Веррина называет его тоже den groften Tyrannenhasser[1] (название, пропущенное в переводе г. Гербеля). Но Фиеско чувствует ненависть к Дориям именно как к Дориям, как к герцогам, попирающим, между прочим, его собственные преимущества. Поэтому ненависть к рабству не восходит в его душе на степень ненависти ко всякому преобладанию. Он – человек честолюбивый, человек эгоистический довольно в узких пределах. Оттого-то ему ничего не стоит носить маску так долго и так искусно, что сами друзья и единомышленники его не понимают его поведения. Замыслив низвергнуть Дориев, он пускается в светские развлечения, пьет, гуляет, играет, не потому, чтобы его влекла к тому какая-нибудь страсть, а просто из расчета, – чтобы обмануть бдительность противников. Между тем он обрабатывает втайне все дело восстания: достает деньги, одобрение иностранных держав, чужеземное войско; а затем – восстановить народ уже недолго. И вот, в решительную минуту он сбрасывает свою маску и приводит в благоговейное изумление всю партию республиканцев. Он говорит им: «Пока вы тут толковали, я делал дело», и все пред ним преклоняются. Но уже в этой спесивой претензии, что ом делал дело, заключается начало развязки. Вслед за этим сознанием начинает мучить Фиеско жажда власти. Сначала он отвергает мысль самому сесть на место Дория. Его сомнения разрешаются еще довольно светло в первом монологе, который мы можем привести здесь, как образчик перевода г. Гербеля.

«Что за волненье в груди моей! что за таинственный прилив мыслей! Точно подозрительные братья, что выходят на черное дело, крадутся на цыпочках и боязливо потупляют свои разгоревшиеся лица, – так проходят тайком роскошные призраки мимо души моей. Постойте! постойте! Дайте мне посветить вам в лицо. Честная мысль укрепляет сердце мужчины и геройски показывает себя дню. О, я знаю вас! Это ливрея вечного лжеца. Исчезните! (Снова молчанье; потом с возрастающим жаром.) Республиканец Фиеско? Герцог Фиеско? Остерегись! перед тобой неисходная бездна, где стынет мозг добродетели, где небо граничит с адом. Здесь-то спотыкались герои, – и падали герои, и мир проклинает имена их. Здесь-то сомнение овладевало героями, и герои останавливались и делались полубогами. (С большею живостью.) Но ведь они мои, сердца Генуи. Ведь мои руки водят произвольно – то туда, то сюда – грозную Геную? О, как лукав порок! Каждого духа тьмы заслоняет духом света. Несчастное славолюбие! застарелое соперничество! Духи света своими поцелуями отняли у тебя небо, и твое чрево изрыгнуло – смерть. (Содрогаясь.) Духов обольщаешь ты песнями сирен о бессмертии; людей ловишь ты золотом, женщинами и жаждою власти. (После некоторого молчания.) Приобресть власть – велико; отказаться от нее – божественно. (Решительно.) Да погибнет злодей! Будь свободна, Генуя, а я (понизив голос) – твой счастливейший гражданин!»