Шиндяй. Колдун тамбовских лесов (СИ)

– Ничего не могу сейчас объяснить, но если они узнают, поймут, что мы здесь, или были тут, житья нам с тобой не будет! Ты можешь верить, можешь нет, но гнев их страшен: сам не поймёшь, как криворуким стал, всё из пальцев будет валиться! С порога упадёшь на ровном месте – убьёшься, да что угодно! Ты, надеюсь, понял, что это не шутки! Ведьмы – они брат и есть ведьмы! Как дойдём, не дыши даже, тут воздух копи!

Мы пролезли через заросли – вся моя одежда была усыпана мелкими колючками.

– Так, хорошо, их вроде бы пока нет. Давай туда! – и мы поднялись на косогор, песок проваливался под ногами, когда ползли. Легли в зарослях молоденьких сосенок на тёплый ковёр из иголок, они покалывали грудь при каждом движении.

– Видишь, вон там!

– Да, – ответил я. – Камни там какие-то, что ли? Круглые такие, ровные, выложены кружком по-особому.

– Это родник, священный. Я почти уверен, что тут в древности у мордвы было особое место, где они молились, совершали обряды. А где-то неподалёку и посёлок был, скорее всего вон там!

– Почему?

– Много шиповника. Он всегда растёт там, где когда-то было жильё. Даже если давно-давно люди жили, сотни лет назад, шиповник здесь показатель, свидетель такой минувшего. В лесу встретил его, да и просто где – просто знай об этом.

– Тут и могильник может быть, захоронения древние мордовские, с сокровищами.

– Нет, это у тебя в саду.

– Что?

– Тише ты! Не ори! Потом, всё потом!

Я продолжал смотреть в сторону родника и представлять, как давно-давно к нему подходили женщины. Я не знал, как они должны выглядеть, но почему-то представлялись они мне низкорослыми, с крепкими ногами. Широкие такие, словно небольшие бочонки. Ведь не смогут высокие люди жить постоянно в лесу – будут за каждую ветку задевать, неудобно. Думаю, сама природа сделала здешних людей похожими на гномов, вот и мордва наверняка была такой низкорослой. И ещё они представлялись мне какими-то пёстрыми, в украшениях. Ведь в лесу надо сверкать ярко и шуметь, иначе потеряешься быстро. Хотелось спросить у Шиндяя, какими же были мордовские женщины, он же наверняка читал, но не посмел нарушать его установку. Я понятия не имел, зачем он меня сюда привёл, но, глядя на сложенные камушки над родником, думал: вот бы ещё разок попасть сюда одному! Посидеть, послушать тишину. Мне думалось, что в такой тиши сама древность может ожить и заговорить.

И тут нечто подобное и произошло. Издали послышались голоса – тихие, заунывные. Они брали низкие ноты, но затем всё выше и выше, будто плакали:

У нас, братцы, загорелося, ой, красный солнушко,

Эх, ясный сокыла гняздо!

– Теперь тише родника, и ниже вот этой мелкой сосны будь! – скомандовал Шиндяй. – Иначе: я тебя предупредил! Трындычиха-то добрая, но прознает, познаешь гнев колдуний!

Загорелись у соколика, эй, рёзвый крылашки яго…

И вот на фоне зелени и тёмно-рыжеватых стволов сосен что-то вспыхнуло. Показалось и исчезло вновь. Пение становилось ближе. Наконец я различил: это шли деревенские старухи в народных костюмах. Такие они были яркие! В подобных одеждах обычно выступают ансамбли, но такого я ещё не видел: преобладали красный и белые цвета, и расшиты разноцветным бисером. Я присмотрелся, главный мотив вышивки – крест в квадрате. Они бабушки, шелестели длинными юбками. На голове – странные уборы, вовсе не кокошники, другое что-то, волосы полностью скрыты, а над ушами какие-то привески, похожие на маленькие комочки снега.

Женщины выстроились в ряд, молчали. Красота, подумал я, хоть на «Евровидение» за победой отправляй. «Жужляйские бабушки», а что – звучит!

Из общего ряда вышла скрюченная фигура. Подняв голову, Трындычиха молчала, глядя на родник. Лица у всех были серьёзные, даже какие-то белые, безжизненные, словно таинство требовало этого.

Всё затихло в лесу. Даже дятел, который настойчиво тарахтел по дереву, в почтении умолк. Подавился вдали и голос кукушки, хотя до этого она ныла так, что можно было загадать себе на пару сотен лет.

– Во имя Отца, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во вети веков, аминь, – Трындычиха произнесла именно так, с такими странными непривычными окончаниями, в тишине мне не могло показаться.

Стоящие за её спиной встали полукругом и теперь напоминали хор. Они повели голосами стон, начиная тихо-тихо, а затем громче, словно хотели создать звук, похожий на плавный, но сильный поток воздуха:

– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси!

Они пели это без остановок на разные голоса, а Трындычиха вторила молитвы Богородице, Николаю Угоднику, а также Серафиму, Сергию, называя их «жителями лесными» и защитниками «людей лесных»:

– Радуйся, Серафиме, тамбовских лесов священное украшение! – говорила она, подняв руки. – Богородие дево, спаси нас!

– Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси! – не умолкал хор.

И вдруг всё обрело какой-то новый оборот, и Трындычиха, подняв похожую на посох кривую палку, подошла ближе к роднику, произнесла: