Шипучка для Сухого

Посмотрел бы на меня кто-нибудь из корешей моих лагерных, с которыми терки мог тереть многочасовые! Молчит Сухой, перед женщиной, даже не придумает, что сказать, как переубедить!

— Я не могу тебе доверять и уважать. Вот что ты здесь делаешь? По работе, да? Угадала? И что это за работа? Такая же, из-за которой ты сел? Мы уже говорили об этом утром, Олег.

— Оль… Но это другое… — начинаю я и сразу же понимаю, что херню сказал. Не другое это. Все то же. Пусть почище немного, но то же.

И я вернулся тем же Олегом Сухим.

Бывшим зеком, у которого полукриминальный бизнес, который знает всех серьезных блатных города, и которого тоже все знают!

Я никогда, никогда не заслужу ее уважение. И доверие.

Потому что я сам себе не доверяю.

И возвращаюсь я после отсидки в то же болото, где и был.

И ей предлагаю ровно то же, что и раньше.

И ничего другого. Ничего нового.

Она внимательно следит за переменой в моем лице, и печально кивает.

— Ну вот, ты и сам все понимаешь. Уходи, Олег. Уходи. Не будет у нас ничего. Никогда.

Я смотрю на нее, потом машинально тянусь к губам.

Она так близко, что даже те мысли, до которых я с помощью нее дошел, не отменяют стояка в джинсах.

Хочется ее поцеловать.

Хочется убрать горечь своих выводов, яд ее слов прочь из нашей жизни.

Олька… Позволь…

Она отворачивается.

Не отталкивает. Словно понимая на глубинном уровне, что сопротивляться бесполезно, и, если захочу, то возьму, прямо тут. В туалете элитного шалмана.

Просто отворачивается.

И это режет и обдает стужей похлеще любых слов, похлеще пощечины и сопротивления.

Я останавливаюсь.

Смотрю на нее какое-то время, такую маленькую, такую острую, такую жгучую рану в моей жизни.

Которую я не залижу никогда.

А потом отступаю на шаг, буквально отдирая себя от нее, с мясом. С кровью, с волокнами сухожилий.

Еще шаг. Еще. Еще.

И выхожу.

Ничего и никого не видя перед собой.

Просто иду, мимо беснующейся на танцполе толпы, толкающей меня локтями, мимо столика, где уже сидят те, с кем я должен был сегодня решать вопросы моего бизнеса, мимо застывшего соляным столбом Васи, тревожно вглядывающегося в мою каменную неживую морду.

Мимо, на воздух.

Мне так нужно хоть немного воздуха.

На улице привычно для Питера слякотно и противно.

Я несколько раз вдыхаю-выдыхаю.

Смотрю на черное небо без звезд.

А потом нашариваю в кармане телефон.

Долгие гудки заканчиваются длинной матерной фразой. Кажется, на Дальнем сейчас часов пять утра, или даже меньше.

Но плевать.

Мне надо поговорить.

Срочно.

32. Сейчас

Вот если есть на свете ад, то я его видел. И это не зона, нет. Что зона… Херня. Там тоже люди живут.

А вот здесь, в чистых стенах дорогой клиники… Когда нихрена не знаешь, что происходит, когда твоя женщина… Сука! Никому не пожелаю.

Потому что именно в этот момент и понимаешь, что все твои бабки, все твои связи, то, к чему ты привык, то, что всегда казалось незыблемым…

В один момент.

Просто в один момент.

Я всегда жил с пониманием, что она — есть. Пусть не со мной. Пусть. Больно, конечно, до хруста челюсти и белых мошек перед глазами. Но ничего, потерпим.

Главное, что есть.

Главное, что где-то она живет, ходит на работу, улыбается, спит, ест, разговаривает с людьми, смотрит на наше общее питерское небо из окон квартиры.

Когда становилось совсем херово, я просто представлял себе это. Ее лицо, тонкое и немного печальное. Ее глаза, а в них серое небо отражается. Ее белую руку, прихватывающую ворот свитера при резком порыве ветра.

И становилось легче.

Появлялись силы жить дальше.

А сейчас? Вот сейчас как быть?

Единственное, чего я добиваюсь от этой стервозы Машки, только заверение, что все решаемо, и Шипучка захочет, расскажет. И что ничего смертельного. Пока что.

Это «пока что» меня вымораживает до состояния айсберга, и позвонивший некстати Ремнев получает по полной.

А вот нехер по каждой ерунде звонить!

Ну и что, что в регион, куда мы собрались заходить, неожиданно пришли конкуренты!

О таких вещах надо знать!

На кой хер я ему столько плачу, если нормальный промышленный шпионаж не может организовать?

После Ремнева мне уже никто не звонит, межкорпоративные связи в компании налажены правильно.

Вася прикидывается неодушевленным предметом с глазами, я хожу по коридору, чувствуя себя зверем, запертым в клетке.

Беспомощность — самое страшное, что может быть.

Шипучка говорит, что у нее все нормально, но бл***…

Как всегда, когда дело касается нее, я не могу нормально соображать. Потому и лажаю все время, наверно.

Но ничего. Соберусь. Сейчас соберусь.

— Так, Вася, — разворачиваюсь я к неодушевленному предмету, и тот выходит из режима ожидания, даже глазами моргает, — у Ольки в квартире все должно быть готово. На работе реши, пусть отпуск дают ей. Пока что. Потом…

Я задумчиво смотрю на запертую дверь Машкиного кабинета.

— Коту скажи, что мне нужна информация. Пусть в базе смотрит. Как, меня не волнует. Полностью вся информация.

Потом опять смотрю на дверь. Не исключено, что…

— Надо историю болезни у нее достать. Если она не вносит в базу, а на бумаге все.

Усмехаюсь.