Широкий Дол

– А вы разве не знаете? – Люси посмотрела на меня с какой-то почти издевательской усмешкой. – Какашки – это собачье дерьмо. Ну, и человеческое тоже. Его сметают с улиц в сточные канавы, а потом сборщики какашек все это подбирают и продают.

Я с отвращением поставила чашку на прикроватный столик. К горлу подступила тошнота. И я, желая ее подавить, набросилась на Люси:

– Ей-богу, Люси! Что за гадости вы мне рассказываете с утра пораньше! И зачем, скажите на милость, кому-то все это покупать?

– Так продавцы книг этим кожу чистят, которую потом для переплетов используют, – сладким голосом пояснила Люси. И погладила лежавшую возле моей кровати книгу с переплетом из телячьей кожи. – Вы разве не знали, мисс Беатрис, что кожу делают гладкой и приятной на ощупь, втирая в нее человечье и собачье дерьмо? Потом, конечно, они все тщательно соскребают.

Я с отвращением посмотрела сперва на книгу, потом на Люси и сказала:

– Значит, Беатрис Фосдайк стала собирательницей какашек? Что ж, она поступила очень глупо, не вернувшись домой. У нас тут работы, конечно, мало, но даже те деньги, что платят в работном доме, все-таки лучше, чем такой заработок. Нет, она очень глупо поступила!

– Так ведь она на той работе и не удержалась, – сказала Люси. – Когда она ходила по улицам со своим мешком, какой-то джентльмен увидел ее и предложил ей шиллинг. Ну, чтобы она с ним пошла.

Я кивнула, удивленно расширив глаза, но ничего не сказала. Мне по-прежнему было очень холодно. Впрочем, в комнате действительно было холодно и сыро. Туман так и кипел за окнами и, принимая странные, похожие на призраков формы, словно наваливался на оконные рамы, пытаясь проникнуть внутрь.

– Она и пошла с ним, – продолжала Люси. – И со следующим тоже пошла. И еще. А потом отец Беатрис поехал в Портсмут ее искать. И нашел – возле гостиницы, где останавливаются почтовые дилижансы; она там поджидала мужчин, чтобы продать себя. Отец избил ее прямо посреди улицы, все лицо ей расквасил, а сам сел в дилижанс и уехал домой.

Я снова молча кивнула. Проклятый туман, точно огромное серое животное, так и терся о мои окна, и его холодное дыхание совсем заледенило воздух в комнате. Я никак не могла согреться, и мне совсем не хотелось слушать про эту мою тезку, деревенскую Беатрис.

– В общем, Беатрис вернулась в свое жилище и заняла у хозяйки пенни. Сказала, что ей надо веревку купить, чтобы свой дорожный сундучок перевязать. Мол, отец за ней приехал, и теперь она домой собирается и никогда больше свой дом не покинет.

И я, глядя на серый туман за окном, вдруг вспомнила Джайлса и рассказы о том, что его труп после принятого яда выгнулся дугой, как тетива лука; Джайлс ведь тоже убил себя, потому что не хотел идти ни в работный дом, ни в богадельню.

– Она повесилась? – спросила я. Мне хотелось, чтобы Люси поскорее завершила свой рассказ. Хотелось разрушить те кошмарные чары, которыми опутал меня ее певучий, но исполненный затаенной злобы голос.

– Повесилась, – эхом откликнулась Люси. – Сняли ее, конечно, и домой привезли, да только лежать на церковном дворе ей нельзя. Придется ее хоронить за церковной оградой. Рядом с Джайлсом.

– Она поступила очень глупо, – твердо повторила я. – Она могла бы вернуться домой. Никто в Широком Доле не собирает дерьмо. Никто не продает себя за шиллинг чужим мужчинам. Ей следовало вернуться домой.

– Ага, вот только возвращаться она ни за что не хотела! – сказала Люси. И я снова почувствовала укол леденящего страха, с такой странной интонацией она это сказала. – Она бы никогда в Широкий Дол не вернулась. Говорила, что не желает ходить с вами, мисс Беатрис, по одной земле и одним с вами воздухом дышать! Говорила, что лучше умрет, чем станет на вашей земле жить.

У меня перехватило дыхание. Я посмотрела на Люси. Беа Фосдайк, моя ровесница, девушка, которая получила мое имя при крещении в знак благодарности моим родителям. Неужели она до такой степени меня ненавидела?

– Но почему, скажите на милость? – словно не веря, спросила я.

– Беа была девушкой Неда Хантера! – победоносно объявила Люси. – Никто этого не знал, но они были помолвлены и даже кольцами обменялись. И даже имена свои вырезали на том большом дубе, который вы приказали срубить. Когда Беатрис узнала, что Нед в тюрьме от лихорадки помер, то сразу сказала, что больше ни одной ночи на земле Широкого Дола спать не будет. Только теперь ей тут спать вечным сном.

Я снова легла на подушки, дрожа от холода. В комнате стоял пронизывающий холод, и шоколад ничуть меня не согрел, и камин мой некому было растопить. Все были против меня, даже мои собственные слуги! Все ушли, чтобы отдать последние почести какой-то проститутке, которая меня ненавидела!

– Вы можете идти, Люси, – сказала я и услышала в собственном голосе откровенную ненависть.

Она сделала книксен и направилась к двери. Но, уже взявшись за ручку, вдруг обернулась и сказала: