Широкий Дол

– А ведь Широкий Дол вовсе не так уж плох, верно? Не так уж много осталось таких поместий, где после уборки урожая предлагается бесплатный ужин, да еще такой роскошный!

Поднявшийся ветер выл и стонал, заглушая голоса крестьян, стонавших с ним в унисон. Отчаянные глаза голодных людей уставились на Гарри, стоявшего на ступеньках кареты, и на меня, выглядывавшую в окно, и, казалось, они могут легко сжечь нас огнем той ненависти, что пылает в их душах.

– А как насчет зерна? – послышался чей-то одинокий голос, и его поддержал неразборчивый страшный хор голосов, исполненных ненависти:

– Что в Широком Доле выросло, то здесь и продавать следует! И молоть! Здешнее зерно и кормить должно здешних людей! – гремели их голоса. В дверях кухни я заметила мельника Грина и прочла в его холодных глазах то же гневное послание.

Гарри колебался; казалось, он надеется перекричать этот нестройный хор, заставить людей замолчать, но я дернула его за камзол и быстро сказала: «Иди сюда, Гарри!», и он послушался. Втащил внутрь ступеньки, захлопнул дверцу, и карета качнулась, когда он тяжело плюхнулся на свое место напротив меня. Селия хватала ртом воздух, словно выброшенный на берег лосось; лицо ее в полутьме казалось пепельным.

– Нет, мне больше этого не вынести, – снова сказала она, повернувшись ко мне.

– Чего именно? – сухо осведомилась я.

– Я больше не могу так жить! – воскликнула она и, схватив мою руку, так сильно ее стиснула, что мне стало больно. Глаза ее горели. – И больше так жить не стану. Люди в деревне умирают от голода. Их дети все время просят есть, у них ручки и ножки как палочки. Я не могу садиться за стол у нас в усадьбе и спокойно есть, когда в деревне царит настоящий голод!

Карета уже разворачивалась; скоро мы должны были оказаться далеко от мельницы. Снова ярко сверкнула молния, осветив этот пир смерти так, что стала видна каждая мельчайшая деталь. Люди все еще сидели за столами, но с подносов все было подчищено до последней крошки. В углу двора выворачивало наизнанку какого-то ребенка; похоже, он захлебнулся этим праздничным обедом – первым своим обедом за последние полгода. Мать поддерживала его маленькое, содрогающееся в конвульсиях тельце, и по ее лицу ручьем текли слезы. Молодые девушки в грязной, оборванной одежде и не думали флиртовать с парнями. Одни устало положили грязные нечесаные головы на стол, другие просто сидели, тупо глядя в пространство; им не было никакого дела до ухаживаний и любви; они испытывали только голод, сосущее чувство голода под ложечкой и страх перед еще большим голодом.

Менее года хватило, чтобы превратить цветущую, веселую, шумную, влюбляющуюся, заключающую браки, рожающую себе на радость детей деревню в кладбище, в сборище ходячих мертвецов с пустыми глазами и печальными лицами. Теперь они были готовы отправиться хоть в работный дом, хоть в богадельню. Да, теперь они вполне годились для работных домов, ведь там ценят не силу и ум, а ловкие руки и покорную решимость прожить хотя бы этот день и заработать достаточно медяков, чтобы купить краюшку хлеба и наперсток джина, который поможет протянуть до следующего утра.

Таковы были теперь эти люди, ходячие мертвецы из «великого будущего», нарисованного Гарри. Я давно знала, что примерно так все и будет. И это я их всех убила.

Карета двинулась к дому, но очередная вспышка молнии и оглушительный треск грома напугали лошадей, они встали, и крестьяне успели увидеть мое белое лицо, выглядывающее из окна кареты, и заплывшую жиром физиономию Гарри. Они успели увидеть в моих глазах только ужас и ни капли жалости. Краем глаза я заметила, как в воздух взметнулась чья-то рука, и инстинктивно отпрянула от окна, в которое тут же угодил камень. Стекло разлетелось вдребезги, и осколки мелкими льдинками рассыпались по всей карете. Наши с Селией шелковые платья были буквально усеяны битым стеклом; осколки хрустели и на полу под башмаками Джона и Гарри.

Один из осколков вонзился мне в тыльную сторону ладони; порез моментально набух кровью, и я замотала руку лентой, чувствуя, что стекло по-прежнему сидит глубоко в ране. Но боли не было.

Ни боли, ни возмущения. А кучер Бен все погонял испуганных лошадей. Гарри неистовствовал в приступе гнева. Селия безутешно плакала, спрятав лицо в ладонях. Карета, раскачиваясь, мчалась по дороге, и казалось, что лошади вот-вот понесут. Все сильней гремел гром, все яростней ветер клонил к земле деревья. Даже бешеный грохот колес не мог заглушить раскатов грома, начинавшихся где-то на холмах и разносившихся по всей округе. Из разбитого окна, где еще торчали неровные острые осколки стекла, дул горячий ветер, и я задыхалась от этого удушающего жара.

– Хорошо бы поскорей пошел дождь! – невольно вырвалось у меня.

– Да, дождь! – выкрикнула вдруг Селия неожиданно хриплым и грубым голосом. – Дождь, ливень! И пусть этот ливень переполнит реки, и наводнение смоет с лица земли всю нашу жестокую страну и Широкий Дол вместе с нею!