Шишкин

— Лю-лю-безнейшие, — говорил ласково Мокрицкий, расхаживая по классу, — без изучения работ великих мастеров невозможно, невозможно, запомните, прийти к чему-то разумному и изящному. — Аполлон Николаевич умолкал и, поразмыслив, едва ли не победно продолжал: — Карл Брюллов, великий Карл мало беседовал со святыми угодниками, но натуру изучил до мельчайших подробностей, мельчайших. От себя писать запрещал под страхом смерти…

Иной раз, в конце урока, говорил:

— Пожалуйте-ка, милостивый государь, ко мне. Есть у меня рисуночки из «Страшного суда» Микеланджело. Поработайте с ними, скопируйте что-нибудь, весьма и весьма поможет…

Ученики любили его слушать. Увлекались рассказами о великих мастерах и далекой Италии.

О живописности разговорной речи Мокрицкого косвенно можно судить хотя бы по такой дневниковой записи (сделанной 31 мая 1837 года): «Россию проехал я без особого чувства: бедность природы, незанимательность предметов — дождь, грязь, редко хорошая погода — все это гнало мои мысли вперед. Однако ж не буду неблагодарен, были минуты истинно приятные — свежий воздух, восход и заход солнца, лесистые места восхищали меня и моего доброго товарища, но истинно поэтическое удовольствие испытали мы от второй станции, по выезде из Калуги. Чудесный вечер, лес и овраги, лихая тройка, молодец-ямщик и особенно приятный звон колокольчика расположили души наши к необыкновенно сладким ощущениям».

Несмотря на то, что в училище преподавал портретную живопись, сам он явно испытывал тягу к живописи пейзажной. Знакомство с работами М. Лебедева родило сильное желание обратиться к ландшафтной живописи.

Шишкин вместе с другими учениками начал бывать в доме Мокрицкого. По совету Аполлона Николаевича скопировал все рисунки Штернберга, перерисовал коллекции Ландези и Куанье.

Молчаливому елабужанину любопытно было послушать человека знающего, видевшего много. Иногда Аполлон Николаевич рассказывал о том времени, когда в Петербурге они с Гоголем жили в одной квартире, возле Кокушкина моста.

Николай Гоголь был любимым писателем Шишкина. Много позже, в 1890 году, двоюродный брат Шишкина напишет Ивану Ивановичу: «…А вот более интересное, что мне невольно пришло в голову при созерцании твоего «Парка», это увлечение, с которым мы читали с тобою в «Мертвых душах» Гоголя описание плюшкинского сада… Мне кажется, если бы ты с таким детским пафосом мог теперь отнестись к строкам этого блестящего описания, в котором, я помню, фигурирует «Клен широколистый», «сплетенные ветви запущ(енного) дерева» и знамени(тый) штамп — надломленной грозой «березы»… Эта иллюстрация поэтических строк Гоголя по мере удачи, в руках такого пейзажиста, как ты, мне кажется, могла бы быть значительным произведением!!!..»

Мог рассказывать Мокрицкий и о Пушкине, с которым встречался на вечере у Плетнева.

Показывая ту или иную работу, Аполлон Николаевич обязательно давал пояснения, весьма порой любопытные.

— Вот, лю-лю-безнейший, — говорил он ученику, — этюд, написанный Штейнбергом. Запомни фамилию этого талантливого художника. А написан он у подошвы Везувия. Голодные мы сидели, под ложечкой посасывало у обоих, а насыщались мы разговорами об искусстве. А вот это, — он доставал рисунок Карла Брюллова, на котором Мокрицкий изображен был с ослиными ушами, — работа несравненного Карлоуса. Озорной, веселый был человек.

Под конец вечера он отдавал несколько рисунков из «Страшного суда» для изучения.

Мокрицкий имел на Шишкина большое влияние. Мнением его Иван Иванович дорожил особо, даже окончив Академию художеств.

Историческую живопись преподавал Михаил Иванович Скотти, он же и инспектор училища. Ученики побаивались его.

«Итальянец по крови, полный брюнет, высокого роста, гордый (по крайней мере с виду), чрезвычайно красивый и солидный, всегда в черном бархатном пиджаке, в безукоризненном белье, в мягких, точно без подошв, сапогах, он проходил по классу как Юпитер-громовержец или, по крайней мере, римский император… заложив за спину руки, медленно, торжественно подходил он к какому-либо ученику, молча смотрел на его работу и так же молча, отвернувшись, без слова, без звука, проходил дальше…

Величайшая похвала из уст его была:

— Гм, гм! у тебя идет!., это недурно!.. Продолжай!..

Но иногда он удостаивал и следующими замечаниями:

— Убавь носу… Подними глаз! — Или: — Срежь подбородок!..»

Как замечал В. Г. Перов, отрывки из воспоминаний которого приведены на этой и предыдущих страницах, — это все, что слышали от него ученики.

Были у него и любимые ученики, но, как Мокрицкий, об искусстве с ними не разговаривал. Иногда рассуждал об образах. Он писал их для Конногвардейского собора в Петербурге. Работы было много, и Скотти частенько пропускал утренние классы. И все же Шишкин, как и другие ученики, уважал его.

Вступив в должность преподавателя в ноябре 1848 года, Михаил Иванович начал ратовать за то, чтобы в летние месяцы учеников «заставлять писать с натуры воздух, деревья, строения, виды и др. для познания околичностей».