Шкатулка воспоминаний

Клод хоть и радовался тому, что дела аббата налаживаются, все же скучал от выполняемой работы. Часто он удалялся в обсерваторию, находящуюся в башенке. Маленькая комнатка с низким потолком и средневековыми оконными проемами создавала атмосферу уединенности и безопасности, которой Клод не знал с того времени, как покинул чердак родного дома. Узкие проемы окон, не шире ладони, позволяли ему видеть все, спрятавшись от окружающего мира. Он смотрел на грушевые деревья, роняющие плоды, на голубятню, полную трепета крыльев. Он видел, как меняются времена года, как верхушки близлежащих холмов лишаются снежного покрова и становятся похожими на тонзуры францисканцев. Клод наблюдал, как птицы начинают строить гнезда весной. Такие картины успокаивали мальчика и проясняли его сознание. Возможно, все дело было в высоте, а может, в уединении. Так или иначе, в обсерватории Клод понял, что если его мастерство росписи финифти и растет, то любовь к делу от этого не крепнет.

Часть III Сморчок

11

Весна в Турне начиналась с ярмарки. Праздник проходил в период между Днем святого Власия[40] и Марди Гра, а поэтому отличался редким изобилием, пусть и не вполне законным. Это были дни торжеств, маскарадов, охоты и прочих развлечений, когда пол становился потолком, мыши начинали охотиться на котов и в порыве неконтролируемой радости бедные становились богатыми, а богатые – бедными.

Из-за праздников работа в поместье приостановилась. Этому не смог помешать даже счетовод. Клод удачно избавился от обязанностей и теперь шагал по хрустящему весеннему снегу, направляясь домой. (Каждый шаг напоминал ему о мешке майцены и свитке «З».) Во время шума и гама ярмарочной недели Клод нередко представлял себе, что он – хозяин поместья, а аббат – его не слишком полезный слуга. Господин стал рабом, раб – господином, по крайней мере в развитом воображении мальчика.

Клод старался не придавать значения торжествам – как языческим, так и христианским. Он не обратил внимания на смеющихся гуляк, что собрались у огромного креста (один из братьев Голэ украсил крест горными цветами), – Клод пошел дальше. Он приблизился к своему дому за секунду до того, как солнце опустилось за кроны высоких деревьев и небо приобрело оттенок голубого, недоступный ни одному колористу. Клод весь подобрался и тихонько просунул палец в щель, чтобы неслышно открыть дверь. В доме было очень тихо, чего он не ожидал. Сестры спали в маминой кровати, обнявшись, будто дремлющие любовники. В комнате пахло вином, поэтому Клод решил, что они пили. Он расстроился, не застав мать дома. Ему очень хотелось поговорить с ней. Но начиналась весна, снега таяли, и, значит, мадам Пейдж отправилась на поиски кореньев. Об этом говорило и то, что полка, на которой лежали корзина для кореньев и секатор, пустовала, а луна на небе прибывала. При нарастающей луне собранные коренья становились мягкими и нежными. (И наоборот – мадам Пэйдж собирала урожай наземной зелени через четыре дня после полнолуния, когда в листьях не так много масла и они лучше сохнут.) От сестер же Клод ничего не мог узнать.

Слишком много мест пришлось бы проверять: дубовый лес возле турнейской реки, поле позади фермы братьев Голэ, пастбище, каменоломня, где деревенская детвора (и аббат) искала акульи зубы, окаменелых змей и другую живность, превратившуюся в ископаемые.

Клод решил спросить о матери в «Рыжем псе». Несколько гуляк, исполняющих танец меча – один из упомянутых выше языческих ритуалов, – загородили вход в таверну. Трое уже как следует набравшихся мужиков били в швейцарские барабаны и звенели колокольчиками на ногах, подобно шутам. Они молотили друг друга деревянными мечами, в то время как другая группка мужчин, топая изо всех сил, исполняла еще один горячий танец. Топтуны остерегались фехтовальщиков, фехтовальщики – топтунов, а Клод из соображений безопасности решил поостеречься и тех, и других.

Он вошел в таверну. На двери Гастон повесил объявление, что вино продается по цене лакричной воды, а лакричная вода – по цене вина. Гусиная печенка и фаршированный заяц стоят столько же, сколько соленый горох. Но лимит роскошных блюд был в скором времени исчерпан, и теперь в ассортименте таверны остались только дорогой соленый горох, лакричная вода по завышенной цене и праздничный хлеб, испеченный Жаном Роша – тем самым Роша, что мял мешки с майценой и которому хирург отрезал ухо неправильной формы.