Шкатулка желаний

Жо похож на Венантино Венантини — красавчика, который играл Микки-заику в «Разине» и Паскаля, наемного убийцу из «Дядюшек-гангстеров».[3] Тот же волевой подбородок, тот же сумрачный взгляд… солнце, золотистая кожа, итальянский акцент, от которого девушки млеют, и воркующие нотки в голосе, от которых эти гусыни покрываются гусиной кожей… Всего-то и отличий: у него, у моего Жоселино Жоселини, добрых десять килограммов лишнего веса, а от его акцента голова не закружится ни у кого.

Жо работает на заводе компании «Хааген-Дац»[4] с самого его открытия, с 1990 года. Получает 2400 евро в месяц. Мечтает вместо нашего старенького телевизора марки «Радиола» купить плазменную панель. Мечтает о «порше-кайене». О камине в гостиной. О полной коллекции фильмов про Джеймса Бонда на DVD. О хронометре «Сейко». И о жене, более молодой и более красивой, чем я, — вот только в этом он мне не признается.

У нас двое детей. Нет, на самом деле их трое: мальчик, девочка и труп.

Наш сын Ромен был зачат в тот самый вечер, когда Жо сказал мне, что я красивая, и я из-за его вранья потеряла поочередно голову, одежду и невинность. Шанс забеременеть с первого раза выпадает одной-единственной женщине из нескольких тысяч — и выпал он, конечно же, мне. Два года спустя родилась наша дочка Надин, и с тех пор я уже никогда не возвращалась к своему прежнему, идеальному весу. Я осталась толстухой, этакой брюхатой, но при этом порожней бабой, вроде шара, заполненного пустотой.

Я — пузырь с воздухом внутри.

Когда я превратилась в этот пузырь, Жо перестал считать меня красивой и больше ко мне не прикасался. Все вечера он проводил на диване перед телевизором — сначала валялся там с мороженым, которое ему давали на заводе, потом с пивом «33 Export». А я приучалась засыпать одна. И приучилась.

Но однажды ночью Жо меня разбудил. Он был пьян и плакал. Грубо полез ко мне. Мне было с ним не справиться, и я впустила его в себя. В ту ночь ко мне в живот пробралась Надеж — пробралась, чтобы потом задохнуться там в моей плоти и моей печали.

Через восемь месяцев ее вытащили из меня — всю синюю, и сердце у нее не билось. Но у нее были чудесные ноготки, длинные-предлинные ресницы, и хотя я так и не увидела, какого цвета у нее глаза, все же уверена, что эта девочка была красавицей.

В день рождения Надеж, ставший одновременно с этим и днем ее смерти, Жо завязал с пивом. Он перебил в кухне всю посуду. Он орал во все горло, что жизнь — мерзкая шлюха, блядская блядь. Он колотил себя в грудь и по голове, он лупил кулаками по стенам и по собственной душе. Жизнь слишком коротка, орал он во весь голос, это несправедливо. Надо пользоваться жизнью, мать-перемать, орал он, потому что времени нам отпущено всего ничего. Деточка моя, звал он, обращаясь к Надеж, доченька моя маленькая, где же ты? Где ты, лапонька моя? Перепуганные Ромен и Надин — сразу, как он разбушевался, — убежали в детскую, а Жо именно с того дня и начал мечтать обо всяких прекрасных вещах, с которыми жизнь делается более сладкой, а горе становится не таким горьким. О плазменной панели. О «порше-кайене». О Джеймсе Бонде. И о красивой жене. Именно с того дня он и загрустил.

Меня родители назвали Жослин.

У меня был один шанс из нескольких миллионов выйти замуж за Жослена, и я его не упустила. Жослен и Жослин. Симон и Симона. Луи и Луиза. Лоран и Лоране. Рафаэль и Рафаэлла. Поль и Пола. Мишель и Мишель. Один шанс из нескольких миллионов.

И мне выпал этот шанс.

~~~

Хозяйкой галантерейной лавки я стала в том же самом году, когда вышла замуж за Жо, а до того два года работала там продавщицей — пока тогдашняя владелица лавки не подавилась пуговкой, которую пробовала на зуб, желая убедиться, что это настоящая слоновая кость. Пуговица соскользнула по влажному языку в гортанную часть глотки, порвала перстнещитовидную связку и застряла в аорте. Мадам Пийяр и не услышала, как задохнулась, — впрочем, я и сама этого не услышала, пуговица все перекрыла.

Я обернулась на грохот.

Падающее тело мадам Пийяр увлекло за собой коробки с пуговицами. Восемь тысяч пуговиц раскатились по полу, и первое, о чем я подумала, обнаружив трагедию, было: сколько же мне теперь дней и ночей ползать на четвереньках, пока соберу и разложу по местам восемь тысяч пуговиц — металлических, деревянных, штучных, авторских, детских и прочих.

Приемный сын мадам Пийяр, приехавший из Марселя на похороны, предложил мне выкупить лавку, банк дал согласие, и 12 марта 1990 года на фронтоне и на двери лавочки появилась скромная надпись: «Галантерея Жо, бывший Торговый дом Пийяр». Жо этим страшно гордился. «Галантерея Жо, — то и дело повторял он, выпячивая грудь, как будто она украшена медалью. — А Жо, между прочим, это я! Жо, между прочим, это мое имя!»

Я смотрела на Жо, и он тогда казался мне красавцем, я смотрела на него и думала: как же мне повезло заполучить его в мужья!

Первый год моего замужества вообще был ослепительным. У меня появилась галантерейная лавка, у Жо — новая работа, на заводе, и мы ждали появления на свет Ромена.