Шкловцы

Алтера-часовщика уже давно похоронили. Даже перестали злословить о нем с Башевой. Но образ его, его грешный дух витает над Зельдочкой и придает особую приманчивость ее короткому носику, ее конопушкам… Поэтому Файвку тянет к Зельдочке, как к запретному плоду в чужом саду. Так же тянуло его когда-то к яблокам в темном подвале каменного дома… Но связываться с матерью Файвка не хочет, да к тому же побаивается Лейбы-горбуна, который уже скоро год как засел, словно злой дух, в своей комнатушке с залогами и придумывает, кому бы какую сделать гадость. Не сегодня — так завтра… но уж он-то сделает. Ни одна служанка не выдерживает в «нехорошем доме» дольше двух-трех месяцев. Реб Лейба ругается по ночам с женой. И частенько пропадает большой кухонный нож. А находят-то его у Лейбы-горбуна в изголовье или же под сундуком с залогами. Вот служанки и боятся. Файвка слышит про этакие дела и тоже боится.

Этим летом Тишебов выпал на особенно жаркий день. Стоял изнуряющий зной, разлив п арил. На краю неба, с западной стороны, притаились синеватые, остроконечные холмики облаков, затянутые не предвещавшим ничего хорошего маревом. Ослабевшие, измученные постом евреи плелись по улицам в шерстяных чулках, вялые и безмолвные, как осенние мухи. Те, кто покрепче, пешком, в одних чулках, как Закон велит, отправились в Рыжковичи, на кладбище. Когда отец дома, Файвка ходит вместе с ним на кладбище и набирает там полные карманы недозрелых, кисловатых орехов. Но на этот раз дядя Ури в отъезде — разъезжает пароходом между Гомелем и Киевом, скупает по дешевке товары. И тетя Фейга ни за что не хочет отпускать Файвку в Рыжковичи «одного-одинешенька», то есть с другими мальчишками. Кто знает, куда они его заведут, дружки эти его распрекрасные. Наверняка ведь будут топтать старые надгробья да по свежим могилам прыгать. Нет! Не смей ходить на кладбище, раз отца дома нет!

Этот бабий запрет ужалил Файвку в самое сердце. Ему не в радость даже то, что не нужно сегодня ни в хедер идти, ни учить с учителем русский… Что с того, раз нельзя пойти на зеленое кладбище, нельзя нарвать там диких орешков, двойчаток да тройчаток…

От обиды убежал Файвка в собственный огород и всем назло прыгал с грядки на грядку, воображая, что это могилы. Потом съел, тоже назло всем, два больших огурца — с одного конца они пузырем и пожелтели, а с другого — пупырчатые, тонкие и вытянутые. Такие огурцы-уродцы вырастают на грядках в конце лета; они подмерзают по ночам, перегреваются днем и годятся лишь на засолку в бочке. Вкус у них будто грибной — землистый, кисловатый. Нет в этих огурцах той приятной сочности, что так услаждает изнуренное нёбо после того, как всю зиму ешь картошку, крупу да сухую фасоль… Нет в них того чудесного запаха, что наполняет душу свежестью росистого утра, длинных дней, ягод, купанья… Но к чему сейчас все это Файвке? Пусть лучше кажется, что он жует кисловатые, недозрелые орехи на кладбище…

Файвка был в такой обиде на маму, в таком подавленном настроении, что утешения эти гадкие огурцы ему ничуть не принесли. Тут вдруг вспомнил Файвка, что у их соседа, у шорника, сразу за заросшей травой грядкой, разделяющей дяди-Урин и соседский огороды, начинает уже созревать репа. Та самая репа, про которую мама говорит, что от нее пучит живот… И именно потому, что сегодня Тишебов, что мама не хочет, чтобы он ел репу, что от репы пучит живот, — Файвка идет воровать репу в огород шорника. И, между нами, что может быть вкуснее молодой, похищенной в чужом огороде репы с ее сладко-горьковатым соком, да еще тогда, когда все постятся, а ты как раз обижен на маму?

Файвка огляделся, по-кошачьи перелез через межевую грядку, схватил репу за ее густой темно-зеленый чуб и начал тащить. И в этот миг над ним, точно гром среди ясного неба, раздался дурашливый девчоночий голосок:

— Ку-ку!.. Ай-яй-яй, Файвеле!

Файвка застыл на месте и покраснел. Ему и в голову не приходило, что за ним шпионят среди бела дня, да еще в Тишебов, когда так жарко и все от мала до велика ушли на кладбище. Такому десятилетнему мальчику, как он, мальчику, который уже учит Гемору, совсем не к лицу воровать репу. Он осматривается по сторонам: откуда голос?.. Не иначе как из сарая Лейбы-горбуна. Ведь на дяди-Урин огород выходит только сарай процентщика, его глухая бревенчатая стена с окошком под коньком. Должно быть, это Зельдочка? Но как удалось ей вскарабкаться так высоко?

— Ку-ку! Хи-хи-хи… — вновь послышался тот же голосок. Теперь Файвка ясно узнал Зельдочкин смех.

Ну раз так, бояться нечего и стесняться некого. Одним махом, нагнувшись и выпрямившись, Файвка вырвал уже наполовину вытянутую репу, оббил с нее влажную землю и с напускным спокойствием стал счищать осколком стекла сочную голубоватую кожуру. Это должно было означать: «Гляди, Зельдочка, сколько хочешь!»

А из окошка его продолжали дразнить:

— Ай, батюшки, ай, матушки! Репку воруют!

Файвка продолжал спокойно чистить рейку. Это возымело действие. Дурачащийся голосок сдался:

— Файвеле, угадай, кто здесь, а?

— Знаю, знаю! — огрызнулся Файвка презрительно.