Школа 1-4

Приколов значок к рубашке на груди, Соня заходит в обугленную избушку, в которую сыпется не сдерживаемый больше крышей дождь, ложится на лавку и, закрыв перед дожд?м глаза, думает о Зое, темноволосой девушке из московской школы номер 217, повешенной фашистами в деревне Петрищево, которая, идя на партизанское задание, спрятала свой комсомольский значок в скворешнике, прибитом на молодом лесном деревце. А может быть, вовсе не она туда его положила, а скорбящие о вес?лой юной подруге хмурые партизаны. А может быть, и значок этот принадлежал вовсе не ей, а появился позже в каком-нибудь музее, подобно рассеянным по земле мощам святых, потому что какая же героиня-комсомолка без значка. А может быть, и саму Зою не вешали, жестоко пытав и насиловав, безвестные фашисты, говорившие на зверином языке, а просто пропала она без вести на фронте, как бесконечные тысячи ей подобных молодых комсомольцев. А может быть, е? вообще не было на свете, а только во тьме времени существовала она, рожд?нная невесть как человеческой фантазией, но от этого не менее красивая, страшная и святая. Да даже и не сама она была важна, непорочная мученица, либо совсем не жившая, либо умершая давно, а е? пылающий символ, вот этот рубиново-золотистый значок, напитанный е? кровью, обреч?нной теперь гореть вечно, в независимости от ушедшей в прошлое правды, была ли она настоящей или нет.

На рассвете Соня уснула, сделавшись совершенно невидимой в сгоревшем домике, и гуляла во сне по сверкающим золотой росой ночным полям, шепчась с босой Зоей, на шее которой виднелся т?мный след петли.

4. Второе лицо Маши.

И многие из народов и колен, и языков и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною, и не позволят положить трупы их во гробы... Но после трех дней с половиною вошел в них дух жизни от Бога, и они оба стали на ноги свои; и великий страх напал на тех, которые смотрели на них.

Откр. 11.9, 11.11

Просыпается она в наступающих вечерних сумерках. Дождь перестал, но небо, стиснувшее потрескавшийся рот перед давлением холодного ветра, по-прежнему печально и пасмурно. Довольно далеко от рокового пня Соня находит железку, заменявшую Тане руку, на которой ещ? сохранился кусок обгоревшей проволоки с налипшими на него лоскутками е? плоти, похожими на ч?рный плавленый сыр. Улыбнувшись тому, что Тане теперь возвращена для пионерского салюта в каменном лесу е? настоящая рука, Соня бросает железку с берега в близкую свинцовую воду. Потом она долго ид?т против течения, но не находит моста, нужного ей, чтобы перейти на другую сторону и продолжать путь на восток, где стоит в поле дерево, а под ним ржавый трактор.

Уже темнеет, когда Соня выходит на лодочную станцию, огороженную проволочным забором, где лежат штабелями неплавоспособные лодки, перев?рнутые днищами вверх, и где обитают одичавшие собаки вместе с бывшим сторожем лодочной станции Григорием, давно уволенным от нехватки денег на зарплату, но продолжающим существовать на территории станции от отсутствия какой-либо альтернативы. Первое время жадные хозяева наняли было другого сторожа за вдвое меньшую плату, и Григорий боролся с пришельцем, ударяя по ночам в пустые канистры из-под моторного топлива и завывая наподобие большой подводной птицы. Пришелец был очень молод и боялся издаваемого Григорием воя, но не уходил, а только пил водку, запираясь в сторожке на засов и спускал собак. Ув?л его не страх, а нужда, потому что и ему денег платить было неоткуда. Станцию закрыли на замок, и Григорий стал жить на ней спокойно, хотя и без платы, ловя в реке рыбу и побираясь по соседним пос?лкам на хлеб. Одежда его почти истлела, тело высохло, глаза впали, и Григорий приобр?л такой вид, что забредший в паскудное место человек из монашеских шатунов принял его за нового подвижника и какое-то время жил с ним в сторожке, внимая горланным крикам Григория и преданно кормя учителя пирогами с горохом. Но с наступлением холодов монах не вынес тяготы станционного существования и исчез, оставив под лавкой грязный носок и худую книжицу с заповедями неизвестных святых.

К тому дню, когда Соня постучалась в ворота станции, Григорий уже неделю ничего не ел и в еде больше не нуждался. Не нуждался он и в движении, сидя в т?мной каморке станции на ободранном кресле и ожидая прихода смерти. Смерть Григорий расценивал как обычное продолжение жизни, но такое, где ни еды ни питья человеку больше не надо, так что он свободно может встать и пойти по ветрящимся осенним дорогам вдаль, обходить свет. Для долгой ходьбы Григорий изготовил себе уже палку, потому что ноги сами могли не пойти, и теперь внимательно вслушивался в происходящее, не доверяя ослабевшему зрению, чтобы сразу определить наступление смерти и не мучиться больше глупым ожиданием.