Школа

 Он несколько раз глубоко затянулся, медленно выпуская дым через ноздри, прикрыл сразу покрасневшие глаза, передал косяк Моррисону и откинулся на спинку дивана.

– Последняя заначка Кальяна, – прокомментировал Моррисон, щурясь на дым, покачивая ногой в такт спокойной моррисоновской музыке, включенной в полсилы. – Мы, если что, все свалим на тебя. Скажем, пришел такой крутой джек, отобрал косяки…

 Моррисон захихикал, закашлялся, поперхнувшись, торопливо передал косяк Чеширу, возлежащему на диване напротив в позе дремлющего поэта.

– Ну что ж, – сказал Череп, оглядывая новых знакомых и глубоко, как в душу, запуская руку себе за пазуху. – Раз пошел такой базар…

 Из-за пазухи появилась, матово блеснув в приглушенном свете настольной лампы, плоская поллитровая бутылка армянского коньяка.

– Неплохо, – прокомментировал Чешир, беря бутылку и разглядывая звездочки. – Очень даже неплохо. Хорошо идет под кайф. Можно, кстати, сварить кофейку, тогда, зайцы, мы с вами немного взбодримся.

– Намек понял, – пожевывая только что прикуренную болгарскую сигарету, невнятно пробормотал Моррисон, поднимаясь, собирая со стола чашки. – Где-то у нас были такие рюмашечки – как раз под коньяк?

 Чешир неторопливо поднялся, передал косяк Черепу и, пройдясь к окну, обнаружил рюмашечки в ящике письменного стола. Моррисон гыкнул и пошел мыть чашки.

«Она подойдет и скажет. Что-нибудь, все равно что, просто сразу все станет ясно, словно мы вместе росли в одном дворе. И тогда, когда ее глаза приблизятся так, что накроют меня с головой, тогда, рукой повторяя изгиб ее плеч…»

 Полуприкрыв глаза, Череп следил за разливом коньяка, одновременно ловя пронзительную сирену кофемолки в прихожей, где на включенной электроплитке Моррисон собирался варить кофе в алюминиевой кастрюльке с потемневшей крышкой.

 Хорошо было сидеть вот так, слушать и слышать, ждать и знать, что не пройдет и полгода, как у тебя будет такая же классная комната в этом прекрасном гостеприимном общежитии, а соседи по блоку не будут пердунами и пьяницами как те, что провалились на режиссуру еще на первом туре и с горя запили, не давая Черепу ни минуты покоя, похоже, и не собираясь сваливать домой. А быть ли встрече с Гвиневерой – тут и думать нечего: с тех пор как увидел ее, сидя за колонной и посылая стойкие сигналы, траектории полетов изрядно приблизились, и теперь они падали навстречу друг другу – с головокружительной, в холодный пот бросающей скоростью падали…

– …Пятый месяц, труба, – Моррисон затушил в пепельнице влажный окурок и протянул Черепу чашку обжигающего кофе. – Даже представить не могу ее матерью.

– Зайка Лейла ни о чем не думает, – неторопливо проговорил Чешир, любуясь бликами коньяка в бочонкообразной рюмке. – Прежде чем сваливать с зайцем-Кико в Испанию (где он ее непременно бросит), она должна была хотя бы вкратце сообщить свои планы мне, поскольку развод не оформлен, законным мужем пока являюсь я и, между прочим, вовсе не собираюсь воспитывать потом ребенка какого-то там Кико.

 Чешир сделал паузу, благожелательно взглянул в слепые, испуганные глаза очнувшегося Черепа, блуждающего где-то на периферии сознания, отпил коньяка и продолжил.

– Впрочем, все образуется. Бедный Череп, наконец-то ты вернулся – мы думали, ты уснул.

 Моррисон, помешивая кофе, закурил по новой.

– И все-таки, не могу я этого понять – как ты ее прощаешь? С меня хватило бы одного раза.

– А кто сказал, что я ее простил?

 Череп взял рюмку и выпил коньяк залпом, как водку. Время двигалось неровными скачками. Синие глаза Гвиневеры – второй косяк, извлеченный все из-под того же дивана не простившим измены жены Чеширом – пустая бутылка из-под коньяка – уносящий дымок – тоска и радость – тоска и радость. В какой-то момент Череп встал и под насмешливым взглядом Моррисона решительно направился к дверям, на поиски ее, синеглазой королевы Камелота, но вместо того запутался в черных портьерах окна, высвободился, кинулся в обратном направлении, свободно болтая пенопластовыми руками – невесомыми, бесполезными – светло улыбаясь и качая головой на дружеские увещевания остаться, ведь еще совсем рано, не взошло солнце. Нет-нет, что-то зовет вон, на лестницу, на верхнюю ступеньку между четырнадцатым и пятнадцатым – пусть она пройдет мимо, появится, хоть и не заговорит, не остановится, все равно – пусть мимо, но увидеть, убедиться, что есть, не привиделась зыбко, так рядом.