Школа

Потому что мир жесток, и даже сладеньким семейным фильмам из видушки Джейка не удалось этой очевидной для Пуньо истины подделать. Это жестокость дикого хищника из джунглей, что появляется на экране лишь на мгновение, чтобы в убийственном бешенстве перебить половину экспедиции, а потом столь же неожиданно исчезнуть в чащобе: люди станут кричать, плакать и проклинать зверя, как будто до них не доходит, что это было всего лишь животное. Зло же в нем воплощает своим искусством режиссер. По-настоящему жестоким можно быть только лишь перед лицом человека, иначе, кто бы назвал это жестокостью? Пуньо же не уважал никаких иных законов, кроме закона джунглей, и даже теперь, заключенный в карцере собственного тела, в мчащейся сквозь ночь, сквозь проходящую грозу колышущейся карете скорой помощи, даже теперь, полусознательный в успокоительном растяжении между вчера и сегодня — он не назовет этих людей жестокими. Фелисита Алонсо, Девка — возможно, она ему враг, а может, приятель, возможно, мать, которой ц него никогда не было — только все это «возможно», все это лишь временами и не на самом деле. Ненавидеть Пуньо умеет превосходно, но вот осуждать он попросту не умел. Проститутки с площади Генерала не рассказывали им о справедливости, их просто бы высмеяли. Проститутки с Площади Генерала рассказывали им про Бога, потому что Бог всемогущий, а это уже что-то значит. Бог может быть и добрым, только вот это значит уже меньше. А вот справедливость не значит вообще ничего, слово это — словно пустой взгляд Пуньо, и хотя он с легкостью переведет его на пять языков, в любом из них это слово звучит одинаково смешно. «Это мой нож, — говорил Хуан, — а вот это его нож, но если бы у меня была пушка, такое было бы справедливо, потому что тогда я бы пальнул ему прямо в рожу, и делу конец». Ха, вот такую справедливость Пуньо понимал. А ведь он испытывал жалость, ощущал горечь, чувствовал злость и гнев, ну понятно же, что все это он чувствовал. Если бы он увидел этого двухметрового охранника, сидящего в ногах носилок и с трудом притворяющегося, будто читает — если бы увидел эту в какой-то степени символическую картину, возможно, он смог бы ясно и понятно для других объяснить свое собственное отношение: «Это у них пушки». Но он не увидит. Они все едут. Пришлось притормозить, потому что на шоссе была авария, восемнадцатиколесную платформу, забитую перевозимыми на бойню лошадями, занесло на мокром асфальте и влепило в припаркованный не по правилам бьюик. Кювет и поле за шоссе покрыты телами лошадей с темной и блестящей от дождя шерстью, лошадей мертвых и все еще живых. Шоссе перекрыли, повсюду бегают полицейские в непромокаемых пелеринах, с фонарями и коротковолновыми рациями. Проблесковые маячки стоящей в придорожной глине кареты скорой помощи светятся желтым и красным; к счастью, кареты скорой помощи каравана никаких отличительных знаков не имеют, потому-то их никто и не задерживает для предоставления немедленной помощи. Гроза практически закончилась, громы и молнии уже не бьют, тем не менее, снаружи доносится то один, то пара выстрелов — это те люди, те люди, словно тени на дожде, шагающие в грязи и крови и добивающие умирающих животных. Эти звуки Пуньо слышит, хотя и не понимает, что они означают. Но догадывается. В это мгновение в его догадках существует целый мир. Пуньо всегда жил среди тайн.

Тайна

Он выглядел словно огненный ангел. Ты увидал его из окна туалета, как он бежит через парк, в сторону внешней ограды и замкнутой ею запретной зоны, а блеск, бьющий от его снежно-белых крыльев, творит в ночной чаще высоких деревьев быстро проплывающие по фону, глубокие тени.

Это был всего лишь первый месяц твоего пребывания в Школе; ты до сих пор считал ее какой-то современной, прогрессивной версией исправительного заведения. Посреди ночи тебя разбудил плач Рика; ты отругал его и отправился отлить. А там, под окном сортира происходила охота на горящего ангела.

Только ты тут же сориентировался, что никакой это не ангел. Он был намного ниже тех мужчин в мундирах, которые за ним гнались. Это был ребенок. Ты прижал лицо к грубо зарешеченному снаружи, ледово холодному окну. Но не мог быть он и ребенком. Он лопотал этими своими крыльями и светился, и бежал как-то совершенно не по-детски, не по-человечески. Один и второй раз ты заметил бледный овал его лица. Это даже и не лицо было. Что-то сжалось у тебя в желудке. Не страх, нечто более тонкое, что гораздо сложнее описать.

А тот все еще пытался убежать, хотя они его уже окружили, отрезали от темной чащобы парка и внешней, пограничной стены. Вдруг он закричал; ты услышал этот крик сквозь плотно закрытое окно, сквозь толстенные каменные стены: высокий, отчаянный, птичий визг, чудовищно вибрирующий на вздымающейся ноте. А замолк он неожиданно и вдруг — тогда ты этого не понимал, до тебя дошло значительно позднее: крик преследуемого перешел в ультразвук, и потому-то бешено разлаялись все гончие в соседней псарне. Возможно, это был и не ангел, но уж наверняка не человек.