Конечно, все о них знали. По как будто поначалу до этого не было никому никакого дела. Ребятам казалось, что все и должно быть таким: прекрасным фоном для их тихой и нежной любви. Она помнит точную дату: 24 декабря, когда мир вдруг перестал быть колыбелью, а превратился в прокрустово ложе. Елена Петровна, завуч школы и учитель литературы, попросила ее остаться после урока. Она не помнит ничего из этого разговора. Помнит только ее узкие губы, лоб, прорезанный морщинками, голос, который почему-то делал девушку грязной, запачканной чем-то таким, что не отмоется во веки веков. Еще помнит жгучий стыд, от которого хотелось перестать жить.
Он утешал ее, говорил, что все это глупости, они же не делают ничего такого, чего стоило бы стыдиться. Она не могла успокоиться, боялась, что узнают родители. И не напрасно. Мать после похода в школу кричала так, что, наверное, было слышно в деревне за рекой.
– Шлюха, еще в подоле принеси! Тебе только шестнадцать, а ты уже любовь крутить! Весь город говорит! Мне на улицу не выйти, от стыда глаза не поднять!
Отец успокаивал мать, уговаривал:
– Чего страшного-то? Ну, любовь у них, да и у кого ее не было? Закончат школу, захотят – поженятся. И парень он хороший, ты ж сама всегда говорила, что добрее его матери и лучше медсестры во всей области не найти.
Но мать кричала, кричала. Ей трудно вспоминать спустя много лет, через что тогда пришлось пройти. В школе было тяжелее всего… Некоторые учителя смотрели так, будто она ходила по школе голая. И комсомольское собрание, которое они устроили по этому поводу: «У нас передовая школа, лучшая в районе! Мы не допустим безнравственности и не будем поощрять разврат. Наша комсомольская организация должна воспитывать стремление к знаниям и патриотизм!» Это сейчас она взрослая и рассказывает свою историю с тяжелой печалью, сквозь которую пробивается едкий сарказм. Это сейчас она понимает, что Елена Петровна и иже с ней были просто несчастными училками: кто жил с гулящим мужем, кто был просто одинок, кто разведен. Но тогда…