Школа Литтлмена

Вечер был свеж — куда и девалась дневная духота. В палисадниках слышались голоса, звякала посуда — одни уже ужинали, другие только накрывали на стол.

Ни с того, ни с сего сердце Литтлмена вдруг сжала тоска. Всё, кажется, в порядке — дети привязались к нему, каждый день приходят к дому Форста как в школу. И всё же… Один он! Беспредельно одинокий, никому, ну совершенно никому не нужный. Хотя бы скрипнула калитка, прогромыхали в застоявшейся тишине чьи-нибудь шаги. Ему много не надо: перемолвиться с живым человеком, попросить…

«О чём это я? — удивился Литтлмен. — Какая ещё калитка?»

Тоска — неожиданная и потому непонятная — не отпускала его, заставляла бесцельно бродить по городу.

Не замечая редких прохожих, едва сдерживая горестный стон, Литтлмен свернул в узкую, кривую улочку. Он прошёл в самый конец её, почти не потревожив ленивую пыль. Взгляд остановился на крайнем домике. Приземистый, давно не белённый, с облупившейся зелёной дверью, он показался Литтлмену нежилым. Окна его не светились, двор захватила сорная трава.

Именно в этом доме жила тоска.

Литтлмен понял это, как только увидел покосившуюся изгородь и слепые глазницы окон.

Чувство безысходности и одиночества, точившее весь вечер душу, наконец как бы покинуло его, перебралось в этот старый домик. Ветхость, сиротство… И отчётливое ощущение: здесь всё знакомое и близкое сердцу, хотя Литтлмен мог поклясться, что и домик и двор этот видит впервые в жизни.

«Странно… — подумал он и толкнул калитку. Она знакомо скрипнула. Ощущение-наваждение стало ещё более сильным. — Если сейчас окажется, что дверь открывается не наружу, как у людей, а вовнутрь…»

Дверь в самом деле открылась вовнутрь.

Опешивший Литтлмен остановился на пороге, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в полутьме дома.

Возле фанерной этажерки со старыми газетами и журналами таинственно блеснуло зеркало. Края его обрамляла то ли чёрная ткань, то ли чёрная бумага.

«Хозяин или хозяйка, по-видимому, умерли, — подумал Литтлмен, — а дом пустует. Нищих и бездомных юнцов в городке нет, вот развалюха и пустует».

— Это не траурный креп, мистер.

Дребезжащий старческий голос исходил откуда-то из угла, загороженного здоровенным буфетом.

— Это паутина и пыль. Обычная старая пыль.

Глаза наконец привыкли к полутьме, и Литтлмен заметил в углу старика. Тот громоздился в кресле, такой же огромный, как и его буфет. Лицо и руки старика в скудном вечернем свете выглядели бледно-голубыми.

— Артрит, — пояснил старик, будто сам увидел себя со стороны. — Я уже лет восемь не выхожу из дому.

— Простите, мистер…

— Ноубоди — подсказал старик.

— Простите, мистер Ноубоди. Я шёл по улице и совершенно случайно решил… Словом, я подумал… — начал оправдываться Литтлмен, но старик перебил его:

— Как бы не так. Вы услышали крики, да?

— Какие крики? Нет, я ничего не слышал.

Старик засмеялся.

— Вы не могли не слышать. Кричала моя душа, и вы толкнули калитку. По вечерам страх и одиночество бегают по дому, будто жирные крысы. Хватают меня за руки, грызут ноги. Не бойтесь, я не сумасшедший, — спохватился Ноубоди. — Самому с собой разговаривать противно, но вот когда в книге попадается красивое местечко, я смакую его вслух. Я люблю красивые слова и выражения. Кстати, как вас зовут? Я никогда не видел вас раньше.

— Литтлмен.

— Вот видите. Вы — человек. Пусть маленький, но человек. А я, судя по фамилии, вообще никто. Впрочем, все мы тля. Зелёная тля на вечнозелёных листьях жизни.

— Зачем вы так, мистер Ноубоди?

— Я знаю жизнь и потому жалею вас. Я слышал о вас и о вашей прекрасной школе. Да, да… Ко мне раз в неделю заходит посыльный из продуктового магазина. Он рассказывает мне все новости. Кроме того, если целыми днями смотреть в окно, можно кое-что увидеть и связать свои наблюдения с тем, что ты уже знаешь о внешнем мире. Хотя, конечно, это жалкие крохи. Иногда мне так хочется услышать человеческий голос, что я молю бога, чтобы в мой дом забрался вор. Но где взять такого глупого вора, мистер Литтлмен? Все знают, что от меня даже мыши сбежали. Видите ли, им надо хлеба, сыра и другого лакомства, а я их потчую одними разговорами. Кстати, почему вы не садитесь?

— Я на минутку… Вы сказали, что жалеете меня. Почему?

— Нет-нет, побудьте со мной. И не слушайте глупого старика. Во мне, словно птицы в клетке, сидят сотни слов. Когда я вижу живого человека, они хотят все сразу вылететь. Получается шум, гам и неразбериха.

— И всё-таки? — Литтлмен присел на краешек стула.