Школа на горке

— Куда же тебе воевать, такому неприспособленному? Хорошо еще, что тепло, война летом — все-таки, может быть, не простудишься. У тебя же бронхиты, господи боже мой!

— Ну при чем здесь бронхиты? Пожалуйста, успокойся, Мария.

— Я спокойна. Видишь, я не плачу. Юра, достань со шкафа чемодан, я соберу папины вещи.

— Не чемодан надо, Мария, а рюкзак.

— Хорошо, хорошо.

Мама вдруг засуетилась, начала вытаскивать из шкафа папины белые крахмальные рубашки, кидала их на кровать.

Потом остановилась, потерла рукой лоб:

— Я, наверное, не то делаю. Я не знаю, что значит — с вещами. С какими вещами?

И мама села на кровать, прямо на крахмальную рубашку.

Через два дня Юра и мама провожали отца. На большом поле было тесно — люди стояли почти вплотную. Отец в пилотке, в белесой гимнастерке, в ботинках с обмотками, с вещевым мешком на плече был похож на всех остальных солдат. Мама стала быстро перекладывать в его мешок пачку печенья, колбасу, консервы щука в томате.

Из-под пилотки выглядывала наголо остриженная голова. Светлая, странная голова и лицо очень молодое.

— Папа, ты стрелять умеешь? — вдруг спросил Юра.

— А как же? — Отец отвел глаза. — Детский вопрос.

Юра не понял, умеет отец стрелять или нет. И не понял, почему этот вопрос — детский, если человек сегодня едет на фронт.

Мама быстро заговорила:

— Мне надо с тобой посоветоваться. Нашу музыкальную школу эвакуируют. Кажется, на Урал, что-то в этом роде. Что мне делать? Ехать? А Юра? Остаться? А работа?

— Ехать, обязательно ехать! Обязательно! — Отец почти кричал.

— А Юра?

— Он взрослый. — И отец поерошил Юре затылок, как маленькому.

Юра потом часто будет вспоминать теплую руку на своем затылке, щекотно взлохмаченные волосы.

— Построиться! — раздалась над полем команда, перекрывая все голоса.

И сразу:

— Первая рота! Становись!

— Вторая рота! Становись!

Смолкли голоса, прекратились все разговоры, секунду над полем было очень тихо, стало слышно, как чирикают в березах воробьи. А потом сразу покатился гул, все разом заговорили, стали обниматься.

Молодая женщина рядом с ними вдруг закричала:

— Коля! Коленька! Коленька!

А Коля, большой, широкий, круглолицый, смущенно оглядывал толпу и густым басом говорил:

— Ну Нина, Нина, не шуми, некрасиво, люди смотрят.

Как будто это сейчас было важно — люди смотрят. Никто на них и не смотрел. Юра взглянул на миг и сразу опять стал смотреть на папу. А папа заторопился. Поцеловал маму, потом Юру и пошел от них. Вещевой мешок болтался, стукал папу по спине.

Женский плач, крик. А над всем — громкий, пронзительный голос, неизвестно чей:

— Возвращайся живой! Возвращайся живой!

Как будто незнакомая женщина, не видная в толпе, кричала это всем, каждому, кто уходил.

И в эту минуту Юра вдруг осознал, что не все вернутся. Никто не знает, кому суждено прийти, кому — нет. Но уже известно: придут не все. И тяжелая тоска сдавила сердце.

*  *  *

Борис сидит на скамейке в сквере, ему не хочется идти домой. Дома теперь не так, как было раньше, и он сидит в сквере.

Скоро весна, и воробьи, веселые, распушившие серые перья, прыгают у самой скамейки, ничуть не боятся Бориса.

Бежит мимо скамейки маленький ребенок, не поймешь, мальчик или девочка, красный комбинезон, и ребенок похож на стручок перца.

— Бабушка! Смотри, что я нашел!

Все-таки мальчик.

— Я пуговичку нашел! Пуговичку!

«Хорошо быть маленьким, — вдруг подумал Борис. — Нашел дурацкую пуговичку — и рад. Никаких забот, никаких огорчений». Совсем недавно Борису так хотелось быть большим, а теперь захотелось быть маленьким. И от этого стало еще грустнее.

И Муравьев совсем забыл про него. Сколько времени не виделись, хоть бы спохватился — где, мол, Борис? Почему его давно не видно? Нет, у всех свои дела, Муравьев где-нибудь бегает. Может быть, пытается найти подход к злому старику. Или еще какие-нибудь проблемы появились. Неразгаданные тайны, нерешенные вопросы... Им хорошо, они все вместе — Костя, Валерка, Муравьев и красивая Катаюмова. Хоть она и задевает Муравьева, а все равно им всем хорошо вместе. А тут сидишь один, как в пустыне, и никому не нужен на всем свете.

Борис поежился: кажется, будет дождь. Воробьи, убедившись, что он их ничем не угостит, улетели к другим скамейкам.

— Борис! Наконец-то я тебя нашел! Куда ты делся-то?

Перед ним стоял Муравьев.

— Я тебя ищу, ищу. У нас каждый день пять уроков, иду к тебе — а вас уже отпустили.

Борис смотрел на Муравьева: такой же, как всегда, — торопится, говорит быстро, как будто боится куда-то опоздать. Как будто где-то, не здесь, его ждут очень важные дела.

И все-таки от присутствия Муравьева, оттого, что он искал Бориса, от самого голоса Муравьева стало Борису чуть легче. Наверное, что там ни говори, а когда тебе плохо, лучше, чтобы был ты не один. Чтобы кто-то вот так подошел, нашумел, заторопился, затормошил тебя.

— Как ты живешь, Борис?

Борис опять помрачнел. Как ответить на такой вопрос? Рассказывать правду Борис не собирается ни одному человеку, даже самому Муравьеву.

— Чего-то ты какой-то странный, Борис. Ты что?