Школа жизни. Честная книга: любовь – друзья – учителя – жесть (сборник)

Наш директор запомнился мне прежде всего своей золотозубой и при этом ленинской улыбкой. Никогда не помню, чтобы он ругался или повышал на кого-то из учеников голос. Этим занимались завучи. Вообще у наших завучей был имидж церберов: всегда свирепый вид, взгляд исподлобья и ужасно злые глаза. Когда они подходили к нам, то у нас тут же невольно, холодком по спине, пробегало чувство, что мы в чем-то провинились. Улыбка директора, напротив, всегда внушала доброжелательность, была вывеской нашей школы, а самого директора мы видели в основном только на общих праздниках. Как он работал с подчиненными педагогами, мне неведомо, но в нашей большой школе на полторы тысячи детей всегда был порядок.

Директор сказал: «Ребята, раз уж мы с вами здесь собрались вот так подискутировать, то давайте проведем внеочередное комсомольское собрание. Пусть каждый, кто хочет, выйдет и выскажет свое мнение». Собрание так собрание: я быстренько достала блокнот и ручку и приготовилась стенографировать.

Наши комсомольцы выходили один за другим. Каждый говорил примерно одно и то же: что все мы ждали этот день, что с удовольствием трудились и готовили концерт, что мы заслужили эту дискотеку, и было бы несправедливо в день рождения комсомола лишать нас праздника… Николай Викторович Мозговский стоял на своем, говоря, что дискотеки быть не должно. А Николай Алексеевич, с одной стороны, совсем не хотел наказывать нас за то, в чем мы были не виноваты, а с другой стороны, пытался вырулить перегиб Николая Викторовича, не уронив при этом его достоинства перед лицом учеников. Но тот не знал меры. В конце концов Мозговский за явил: «Перед вами здесь стоят директор и “выше”, а вы так себя ведете!» На что Олег ему ответил: «Вы считаете, что вы выше директора? Да если хотите знать, то, что сейчас говорит нам Николай Алексеевич, верно и справедливо, а то, что говорите вы, нам вообще до лампочки!»

Сообразив, что ему все равно придется капитулировать, Николай Викторович решил сдаться малыми потерями. Он закончил словами: «Что ж, пусть тот, кто считает себя настоящим комсомольцем, перед лицом своей комсомольской совести откажется от дискотеки, а все остальные могут туда идти, и пусть им будет стыдно!» – и с этими словами ушел со сцены.

Писать протоколы – очень нудная работа. А я была человеком творческим. Очень часто, чтобы не умереть со скуки от нудной формы и регламента, я писала протоколы в виде интересных диалогов, которые у нас порою случались на комсомольских собраниях.

Никто не ругал меня за такие протоколы, я подозреваю, что их вообще никто никогда не читал. В протоколе этого собрания я описала все, что говорил каждый, со всеми их репликами, даже самыми резкими. Это было целое литературное произведение; жалко, что я не сохранила его для себя.

Мне не нравились наши школьные дискотеки. Музыка там гремела очень громко, а я не люблю, когда много грохота. Но все равно ходила туда, ведь дискотеки любили мои товарищи, а мне хотелось быть рядом с ними. В тот день мы плясали с огромным удовольствием и с чувством победы, воплощая в танце всю страсть своей детской наивной души. После дискотеки шли домой в том же составе: я, Олег и Алена. Нас обогнали Мозговский и моя классная руководительница и так и шли почти всю дорогу в десяти метрах впереди нас. Людмила Николаевна что-то страстно пыталась доказать Николаю Викторовичу, очень темпераментно жестикулируя при этом. А Мозговский все время крутил головой и не соглашался с ней.

«Когда он был простым учителем музыки, то был моим любимым учителем. А теперь я даже не знаю», – сказала Алена, смотря ему вслед…

Алексей Курилко Про немца, волка и драки до… дружбы

В первый раз в первый класс я отправился не первого сентября 1983 года, как все нормальные дети, а второго. Первого сентября у мамы случился острый приступ бронхиальной астмы: под утро дважды вызывали «скорую помощь». Словом, было не до школы.

Школьную форму мне мама купила, а вот на портфель денег не хватило. В киевскую школу № 94 я пошел с полиэтиленовым пакетом, на котором была изображена Алла Пугачева. К этому позору прибавилось отсутствие приличной обуви. Туфли были недоступны, сандалии прохудились. Пришлось идти в кедах. Даже я осознавал, что вид мой жалок.

Оказалось к тому же, что я самый маленький в классе. Меня посадили за первую парту, напротив учительского стола.

На ближайшей же перемене я сообщил одноклассникам, что я немец. Это была наглая ложь. Немкой была моя сестра, да и то наполовину.

Одноклассники мне не поверили. Вернее, засомневались.

Кто-то попросил:

– А ну, скажи чего-нибудь на немецком.

– Ладно, – говорю.

Я выдержал паузу, а затем изобразил что-то дикое вроде:

– Схайне бит дрите лайн хуц глите!

Я выкрикнул этот нелепый текст громко и звонко, так же как говорили фашисты в советских фильмах. Прозвучало похоже и убедительно. К тому же я несколько раз слышал, как сестра разговаривала по телефону со своим отцом. И всякий раз ее передразнивал довольно похоже. Так что имитация удалась.

Одноклассники спросили: