Школа жизни. Честная книга: любовь — друзья — учителя — жесть

– Ты его сам нашел или кто-то подсказал? – продолжал он с некоторым торжеством, пристально глядя на меня.

Я молчал.

– Да, я забыл представиться. Майор Гвоздикин, вот мое удостоверение.

Я мельком взглянул на удостоверение и чуть не упал со стула. Потом дрожащими руками вынул из его пачки сигарету. Он предупредительно щелкнул зажигалкой. После первой же затяжки я надолго закашлялся. Он смотрел на меня с доброй улыбкой.

– Лучше не кури. Так ты хотел мне рассказать об эпиграфе? Давай, я тебя слушаю, – сказал он спокойно.

Я понял, что нужно признаваться:

– Я его сам придумал, – сказал я дрожащим голосом.

– Как сам? – не понял майор.

– Ну, просто придумал. Спросите у наших ребят, они подтвердят.

– Постой, постой! Ты утверждаешь, что сам придумал эпиграф? А подпись?

– И подпись тоже. Все ради шутки.

Он был явно озадачен.

– Ну, это мы проверим и насчет библиотеки тоже. И часто ты так шутишь?

– В каждом сочинении, – сокрушенно сказал я, – но теперь я уже больше не буду. Это были глупые шутки.

– А ты знаешь, кто такой Каутский?

– Какой-то писатель, я его никогда не читал.

– Да, от твоих шуток обхохотаться можно, – сказал он раздраженно, – тоже мне, юморист! А учителя, мать их! Никто не фига не знает, поразгонять бы их, да где других возьмешь? Ну что мне с тобой делать?

Он опять задумался. Я сидел ни жив ни мертв.

– Хорошо, слушай меня внимательно. Сейчас иди в класс и спокойно учись. Об этом разговоре никому ни слова. Мы все проверим. Если ты сказал правду, считай, что тебе повезло. Попади не на меня, другой бы тебя… И думай, перед тем как шутить, хорошо думай. Выпороть бы тебя! Ну, иди!

Я встал и на ватных ногах пошел к двери. Была уже перемена. Мои друзья осведомились о моем здоровье. Я никому ничего не сказал и несколько месяцев ждал последствий, но их не было. Спал плохо и стал рассеянным.

С тех пор я твердо решил не шутить. А что касается эпиграфов, то у меня на них аллергия. При встрече с ними я ощущаю какую-то старую, давно забытую тревогу и спешу перевернуть страницу. На всякий случай…

Впрочем, иногда старая болезнь дает рецидивы, как, например, в этом рассказе.

Ольга Кондратьева «…Расцветет еще пышным букетом!»

Мой папа, молодой фронтовик, очень хотел сына, но родилась дочь, то есть я. Во многом мне повезло: папа, не искушенный в педагогике, растил меня как пацана, не делая скидок на мою девчачью природу. Мы с ним катались на лыжах и на коньках, ездили по музеям и выставкам, по подмосковным старинным усадьбам, вместе читали книжки типа Луи Буссенара «Капитан Сорвиголова». Папа учил меня терпению, выдержке и самозащите. А защищаться было от чего: увы, я полностью подходила под дразнилку «толстый, рыжий, конопатый…» – то есть была кругленькой, ярко-рыжей и конопатой. Разбив несколько носов дразнильщиков, в том числе и более старших, я утвердила свой авторитет во дворе.

В школу я пришла абсолютно уверенной в себе, умея уже читать и считать, такая крупная, сильная и очень живая девочка, эдакий «вождь краснокожих». Соответственно заполнялись и мои дневники: отметками «пять» и «четыре» – за учебу, за поведение – «три» с минусом и даже с двумя минусами, и замечаниями на полях дневника, нередко по всему периметру страницы.

Я была, наверное, одним из первых заключенных, получивших свободу сразу после смерти Сталина. В тот день я, как бывало нередко, стояла в углу в нашей маленькой комнатке в 7 кв. метров в старом доме № 26 на Кадашевской набережной, в полуподвальной квартире № 6. Мой «угол» образовали с одной стороны беленая печка, с другой – высокая этажерка, на верхней полочке которой стоял радиоприемник. Он был включен: передавали какую-то музыку. Мама у низкого окошка вышивала гладью салфеточки. А я в своем углу уныло выковыривала пластины известки и в получившихся глиняных проплешинах сталась разглядеть какие-то картинки, фигурки… Вдруг твердый голос диктора по радио что-то объявил, и заиграла траурная музыка. Мама вскочила, заплакала и побежала в коридор, к бабушке и соседям. Я же, погруженная в свои фантазии, не разобрала, что сказал диктор, но сообразила, что мое «заключение» отменяется благодаря важности события. Посему вышла из угла. Никто этого события и не заметил: не до меня было.

В начальную школу я пришла в середине пятидесятых, когда стали набирать силу разоблачительные процессы в партии. В школе № 586, что была в одном из Кадашевских переулков, парадная лестница на площадке в конце первого марша имела подобие цветничка из цветов в горшках, огороженных мелким штакетником, в середине которого высилась белая поколенная фигура Сталина – одна рука заложена за бортик френча, вторая опущена.