Школа жизни великого юмориста

«Ай да голова! – сказал себе Гоголь, увидев перед собою голову с ввалившимися глазами и щеками и всю опутанную не столько густым, сколько запущенным бором волос. – Точно ведь дворовые ребята играли ею в мяч, пока не забросили на чердак, и пролежала она там в самом дальнем углу Бог весть сколько лет и зим в пыли, с разным старым хламом, и крысы ее кругом обглодали…»

– Ну-с? – сухо спросил владелец этой головы, окидывая молодого посетителя исподлобья враждебно-подозрительным взглядом и не пропуская его далее прихожей.

– Я имею честь говорить с господином цензором Срединовичем?

– Имеете честь! Верно, опять с рукописью?

– Да, но с самою маленькою…

– С маленькою или большою – не в этом дело. Извольте обратиться по принадлежности в цензурный комитет.

– Но в типографии меня обнадежили, что вы будете столь милостивы…

– В типографии! В какой типографии? Уж не Плюшара ли?

– Именно Плюшара.

– Так я и знал! Вечно та же история! Они меня изведут… Надо положить этому предел!

– Но мне, господин цензор, уверяю вас, ужасно к спеху, и потому только я осмелился…

– Всем господам авторам одинаково к спеху!

– Но иному, согласитесь, все же может быть спешнее? Ваше превосходительство! У вас, верно, есть тоже матушка?

Цензор с недоумением уставился на вопрошающего.

– Что-о-о?

– Матушка у вас ведь есть?

– Странный вопрос! У кого же ее нет?

– Но жива еще, надеюсь? Живет даже, может быть, с вами?

– Хоть бы и так; однако…

– Дай Бог ей долгого веку! Вы ее, конечно, любите, почитаете тоже, как подобает примерному сыну?

– Но, милостивый государь! – нетерпеливо перебил цензор. – Я решительно не понимаю…

– Сейчас поймете, ваше превосходительство, сию минуту! Поймете святые чувства, одушевляющие такого же сына. У меня тоже есть мать, отца – увы – я лишился еще четыре года назад, и я у нее одна надежда и опора. До сих пор, до окончания мною учебного курса, она имела от меня одни заботы; теперь я оперился и хотел бы представить ей в том наглядное доказательство, хотел бы показать, что могу обратить на себя внимание тысячи образованных людей, подобно… не говорю Пушкину, а все же…

Мрачные черты цензора осветились, как мимолетным лучом, снисходительной усмешкой.

– Лавры Мильтиада не дают спать Фемистоклу! – проговорил он. – Вы еще нигде не печатались?

– Как же: в журналах… но пока без подписи.

– Зачем же без подписи? Одни искусственные цветы дождя боятся. Верно, стишки?

– Да. И это вот у меня тоже стихотворная поэма.

– Так, так. Нет, кажется, на свете грамотного юноши, который не садился бы раз на Пегаса. Но из сотни этаких всадников один разве усидит в седле. Впрочем, если журналы действительно не отказывались вас печатать, то кое-какие задатки у вас, пожалуй, есть. Так и быть, сделаю для вас исключение. Рукопись с вами?

Гоголь подал рукопись и рассыпался в благодарностях.

– Хорошо, хорошо. А адрес ваш здесь показан?

– Да… то есть на обороте вот показано, у кого обо мне можно навести справку.

Цензор прочел написанное на обороте: «Об авторе справиться у Николая Васильевича Гоголя, по Столярному переулку, близ Большой Мещанской, в доме Иохима».

– Но нам нужен ваш собственный адрес. Вас зовут, я вижу, Аловым?

Гоголь покраснел и замялся.

– Н-нет… это псевдоним.

– Что ж, свое имя вам слишком дорого для этих стихов, или стихи эти слишком хороши для вашего имени? Я надеюсь, что вы не скрываетесь от полиции?

Гоголь принужденно рассмеялся.

– О нет! Я готов назваться вам, если без того нельзя, но только вам одним. Меня зовут… Гоголем.

– Николаем Васильевичем?

– Николаем Васильевичем. Цензор опять улыбнулся.

– У вас же, значит, о вас и справиться? Улыбнулся и Гоголь.

– У меня: чего уж вернее? Так когда разрешите зайти?

– Зайдите в конце той недели.

– Ой, как долго! Ведь тетрадочка совсем, посмотрите, тоненькая, да еще стихами… нельзя ли завтра или хоть послезавтра?

– Так скоро не обещаюсь…

– Ну, так дня через три? Будьте великодушны! Вам даже прямой расчет: скорее развяжетесь с надоедливым человеком.

– Хорошо; но вперед говорю: не отвечаю.

– И за то несказанно благодарен! Но у меня к вашему превосходительству еще одна просьбица, маленькая, малюсенькая, ничуть для вас не обременительная.

– Что еще там? – с прежнею резкостью проворчал цензор, снова нахмурясь.

– Будьте добры передать вашей досточтимой матушке заочный поклон от неизвестного ей юноши, который имеет вдали, в глухой провинции, столь же любимую матушку, денно и нощно воссылающую также молитвы к Всевышнему о здоровье своего первенца.

Цензор зорко заглянул в глаза молодого провинциала: что он, издевается, что ли? Но выражение лица юноши было так простосердечно, что складки на лбу цензора сгладились, и он протянул наивному провинциалу руку.

– Передам, извольте. Вы, верно, малоросс?

– Малоросс.

– По всему видно. Сюжет у вас тоже из малороссийского быта?

– Нет, из немецкого.

– Что такое? Вы, может быть, побывали уже в Германии?

– Нет еще, но собирался…