Школа жизни великого юмориста

Княжеский секретарь, представительный на вид мужчина, разукрашенный и российскими и иностранными знаками отличия, так критически оглядел неприглядную фигуру подходящего к нему с неловким поклоном молодого просителя с подвязанной щекой, что у того смелости еще на пятьдесят процентов поубавилось. Да, этакий спутник светила первой величины знает свое место в небесном пространстве, не то что какой-нибудь проситель — случайная комета, залетевшая к ним из совершенно чужой сферы!

— В чем ваша просьба?

— Я желал бы поступить на театр.

— Вам придется подождать: князь еще одевается. Зевнув в руку, секретарь отошел к своему столу, еще раз зевнул, потянулся (видно, тоже не выспался) и нехотя стал перебирать свои бумаги.

Гоголь присел у окна, выходившего на Неву. Опять жди своей участи, но уже последней! А злодей во рту не унимается, так и ноет, так и ноет!

— У вас зуб болит? — спросил Мундт, заметив, что проситель, приложив ладонь к щеке, покачивается на стуле. — От окошка вам еще надует.

— Ничего-с…

— Нельзя ли предложить вам одеколону?

— Благодарствуйте. Пройдет и так.

Да, черта с два пройдет! Даже пульс внутри слышен, можно считать отдельные удары: раз, два, три, четыре… Ай-ай-ай! Так бы, право, и разгрыз подлеца!

Стиснув зубы, Гоголь нервно забарабанил пальцами по стеклу. Мундт слегка кашлянул, и Гоголь, сам испугавшись произведенного им шума, отдернул от окна руку.

Тут вошел дежурный чиновник и между ним и секретарем завязался оживленный разговор. Гоголь невольно насторожил уши: тема была для него самая животрепещущая — из той сферы, куда теперь были направлены все его помыслы.

— А молодец Рязанцев! — говорил дежурный чиновник. — Как он славно провел свою роль в вашей пьесе.

В его пьесе? Так вот какой это Мундт! На днях ведь еще стояла на афише трехактная комедия «Жена и должность», переведенная с французского Мундтом. Он же, конечно, и есть тот Мундт, что перевел «Вечного жида» Эжена Сю. Оттого, вишь, так и ретив к казенной работе!

— А главное, имейте в виду, что он по обыкновению не учил вовсе своей роли, — отозвался Мундт и прибавил, понизив голос: — Из-за этого ведь между нашим князем и Храповицким чуть не вышло целой истории.

— Это прелюбопытно! Что же у них было?

— А вот что. В самый день спектакля на генеральной репетиции моей пьесы Рязанцев не знал еще в зуб толкнуть и шел все время по суфлеру. Храповицкий же воображает себя все еще полковником Измайловского полка и давай распекать его по-солдатски: «Такой да сякой! Как же ты, братец, будешь вечером играть?» — «Ничего, Александр Иванович, как-нибудь сыграю». — «Как-нибудь! А я, инспектор театра, расхлебывай за тебя! Нет, любезный, ты меня извини: я тебя люблю, но всему есть мера. Нарочно вот приглашу князя Сергея Сергеевича: пуская на тебя полюбуется!»

— Храповицкий, очевидно, вас испугался, — усмехнулся чиновник.

— Меня?

— Да, как автора пьесы: что пожалуетесь князю и ему же, Храповицкому, будет нахлобучка. А что же Рязанцев?

— Тому и горя мало: «Дудки! — говорит. — Опять только стращает; князя нашего в русский театр и калачом не заманишь».

— Однако князь вечером был-таки в театре?

— Был. Рязанцев же узнал об этом не ранее, как в уборной, перед выходом на сцену. Вдруг к нему влетает впопыхах Каратыгин: «Ну, брат Вася, плохо твое дело! Гагарин в своей ложе. Верно, Храповицкий притащил ради тебя». Заметался мой Вася: «Голубчик! Отец родной! Зови скорей Сибирякова».

— Это суфлер?

— Ну да. И вот, пока Рязанцев одевался, гримировался, Сибиряков наскоро начитывал ему роль. А тут и режиссер: «На сцену, господа!» — «Ну, смотри, Иван, — говорит Рязанцев Сибирякову, — не зевай, выручи из беды! Надо его сиятельству туману напустить. Буду знать роль, так угощу тебя завтра на славу».

— И знал ведь роль на зубок?

— По крайней мере, ни разу не запнулся, смешил публику до упаду. Сам князь раз-другой усмехнулся, а после пьесы говорит Храповицкому: «Что же это вы, Александр Иванович, наговорили мне на Рязанцева? Дай Бог всем так играть».

— А Храповицкий что же?

— Тот, совсем одураченный, приходит в уборную, где Рязанцев переменял белье. «И черт тебя знает, Вася, — говорит, — что ты за человек! Ты так играл, что я просто рог разинул». — «А чего ж мне это и стоило! — отвечал Рязанцев. — От усердия я, видите, как мокрая мышь: ни сухой нитки».

— Подлинно комик! — расхохотался дежурный чиновник. — А все же, как хотите, Храповицкий всей душой предан своему делу. Ведь и до назначения к нам, будучи военным, он, говорят, неистовствовал на домашних спектаклях.

— Именно неистовствовал! Он такой же великий актер, как и великий чиновник. Вот, не угодно ли, полюбуйтесь, — указал Мундт на вороха бумаг на столе, — все от Храповицкого! В год у него, знаете ли, сколько исходящих номеров?

— Ну?

— Ни много ни мало — две тысячи! А о чем, спросите? О пустяках, которые выеденного яйца не стоят! Все, что можно на словах сказать, непременно изложит на бумаге за номером. А мы тут разрешай, отписывайся!