Школа жизни

Мы вернулись в город, маму послали рыть окопы. Женщины работали на окопных работах, потому что мужчины все пошли в армию: кто по призыву, кто добровольцем. А я бегала по магазинам. Еще было свободно с едой. Я покупала сахарный песок, подсолнечное масло, все, что могла достать. Хлеб, кажется, уже был по карточкам. Первые карточки в городе были хлебными. Мы, конечно, не выедали нашу хлебную карточку, но покупали все. Я помню, в нашей комнате было одно большое венецианское окно и письменный стол, на котором мы раскладывали бумагу и сушили сухари. В доме жили хорошие соседи, наша квартира была очень дружная. Этот настрой остался и после блокады, хотя почти все соседи поменялись. В одной из комнат до войны жила семейная пара — муж с женой. Она была картографом и перед войной занималась съемками местности. И она советовала: «Агриппина Васильевна, берите Женю и поезжайте на капустное поле». Капусты уже не было, мы собирали оставшиеся зеленые листья и солили их. Это в блокаду называлось «хряпа». Я уже не помню, сколько точно мы привезли и засолили. Таким образом, в конце 1941 года какой-то минимальный запас еды у нас еще был.

В блокаду выдавали по 125 граммов хлеба. В хлеб добавляли целлюлозу. Самый большой паек получали рабочие, затем служащие и потом иждивенцы. Мама считалась служащей. Детскую карточку я получить, естественно, уже не могла. Мы варили студень из столярного клея, потом из ремней. Запах был безобразный. Когда я ела, зажимала нос.

Мама устроилась на работу еще перед началом войны, потому что папа платил деньги только на мое содержание. На Витебском вокзале было отделение перевозки почты, и она там накладные печатала на грузы, работала машинисткой. Я помню, что именно на Витебском вокзале был буфет. Поскольку мама там работала, у нее был пропуск, она меня водила в этот буфет, где можно было съесть пирожные. Это был сентябрь 1941 года. В магазинах уже ничего нельзя было купить. А потом этот пункт ликвидировали, и их соединили с Московским вокзалом. Витебский уже не функционировал, но на новом месте мама тоже работала в отделении перевозки почты.

Город бомбили 8 сентября. В восемь часов вечера вдруг воздушная тревога. Мы знали, что нужно иметь заплечные мешки с документами, сменой белья, подушкой. Все должны быть в бомбоубежищах. У нас было бомбоубежище в доме № 22 по Лермонтовскому проспекту, где мы жили, но, наверное, маленькое, мы туда не спускались. Но поскольку у нас была широкая лестница, которая спускалась полукругом и выходила на Лермонтовский проспект, во время бомбежки мы лежали на этих ступеньках. Впечатление жуткое. Вот летит бомба — ты слышишь и ждешь, что сейчас будет? Когда мы вышли после отбоя, то увидели невообразимое количество стекол, весь Лермонтовский был усеян ими. Он шел до улицы Декабристов, раньше еще Садовая улица его пересекала. Этот участок от Садовой до набережной Фонтанки был непроезжий. На Фонтанке был госпиталь для раненых; его разбомбили.

Помню зарево, все небо пылало, потому что горели Бадаевские склады с сахаром, продовольствием. Весь продовольственный запас был уничтожен. Помню, охватил страх: как дальше жить? Но человек привыкает ко всему. В восемь часов вечера можно было проверять часы по началу воздушной тревоги. Этот дотошный немец начинал регулярно бомбежку в 20 часов. Холод на улице уже был адский. У нас печное отопление, печку нечем топить и не приветствовалась вытяжка — сигнал, что здесь живут люди, которых нужно уничтожить. Поэтому мы приобрели «буржуйку», на ней готовили. Но «буржуйку» тоже надо было топить, поэтому жгли в основном мебель.