Школьники

Инструкторы порывались вмешаться, одергивали, шипели за спиной: "Александр Ильич, не уходите от темы..." Но лектор не унимался, хотя голос его и начинал то дрожать, то глохнуть в приступах уже и не злости, а чего-то больного. Все его проклятия и обвинения отчего-то тут же запоминались, втверживались камешками в сознание. "Его надо было убить! Убивать и убивать, как только появляется!" - воскликнул он в последнем порыве сил и словно тут же испустил дух. Пришел в сознание. Опять оскалился обезьянкой и ясно произнес: "Урок окончен. Никому не верьте, чада мои, на этом свете".

Алла Павловна шумно поднялась с места и произнесла на весь зал: "Верьте, ребята, в мое слово... Клянусь своим партийным билетом, что больше в нашей школе такое безобразие не повторится. Да, товарищи, ничего не скажешь, просветили вы нас! В следующий раз привезите ветеранов - вот кто умеет воспитывать молодежь. Воспитывать, дорогие мои, надо на подвиге, на героизме. А этого бы хоть подстригли. Слышите, товарищ, я вам говорю, как там ваша фамилия,- неприлично мужчине ходить с такими волосами. Когда я была комсомолкой, мы таким не давали свободно расхаживать по улицам. А тем более по школам!" Бывший служитель культа опустошенно молчал. Молчали и опозоренные директором школы инструкторы. Как-то быстро они взяли сопровождаемого чуть не под локотки и повели на выход. Он понурил голову и сам старался быстрее уйти прочь.

С тех пор что-то лишило меня то ли простодушного незнания, то ли покоя. Уже обостренно ловил глазом картинки с церквями. А когда ездил к бабке за город по ярославскому направлению, на электричке загорской до станции Правда, и наталкивался то и дело взглядом средь пассажиров на попов или семинаристов в черных их рясах да с громоздкими крестами - всегда мерещился в них тот ненормальный человек и казалось, что они едут на край света, где просто люди уже не живут и начинается такая же черная тьма. Одного не понимал: почему они ездят в электричке вместе со всеми людьми в таком виде, так вызывающе от всех отличаясь, наряженные, как в платья. Кто и что им запрещает носить обычную одежду, быть одетыми, как все мужчины? Ведь если запрещают, то есть и наказания за нарушения запрета, как в милиции. И если есть у них наказания, то наказывать и вправду могут только злые. Наказаний вообще, каких бы то ни было, даже их возможности, снести без протеста я не мог, приученный мамой к тому, что никто не смеет меня наказывать. А эти странные люди боялись да слушались зачем-то одного имени какого-то "уксуса". Хотя даже школьники не боялись его.

Линейки пионерские и ощущение, возвышающее да тошнящее, схоже было, наверно, с торжеством постящегося. Все эти линейки начинались рано утром, еще до уроков. Оттого, что мало спал, кружилась легонько голова. В январе, когда умер Ленин, и уже в апреле, в день его рождения, все классы строились шеренгами в спортивном зале - это был такой огромный зал, с дощатыми крашеными полами, как в казарме высоченными потолками и зарешеченными наглухо, по-тюремному окнами. Из потолка и стен торчали крючья спортивных снарядов, похожие на дыбу. Ровнехонько за спинами нашими свисали канаты. И вся эта обстановка заставляла чего-то напряженно, мучительно ждать, чувствуя свою несвободу и раздавливающую душу покорность.

Голоса звучали гулко, как приказы. С утра мало кто смог поесть, и стояли мы в шеренгах натощак; помню это голодное ощущение, когда рот затекал безвкусной слюной. За окнами зала бродили ранние сумерки. Еще рыскали учителя, проверяя, у всех ли есть галстуки. К тому возрасту многие их уже стыдились повязать, считая себя куда взрослее, и под окриками учителей без всякой радости повязывали мятые алые тряпицы, доставая их из карманов; а тем, у кого не было все же своего пионерского галстука, их тут же, на линейке, раздавала напрокат наша пионервожатая.