Школьные дни Иисуса

– Но когда у нее будет новая жизнь, у нее сердце снова забьется, правда?

– В некотором смысле да. В следующей жизни у Аны Магдалены будет новое сердце. Не только новая жизнь и новое сердце у нее будут, она и не вспомнит ничего про всю эту нелепую кутерьму. Она не вспомнит про Академию – и не вспомнит про Дмитрия, а это большое благо. Она сможет начать все заново – как мы с тобой, отмытые от прошлого, от плохих воспоминаний, которые бы ее тяготили.

– Ты простил Дмитрия, Симон?

– Не меня Дмитрий покалечил, и потому не мне его прощать. Ему Аны Магдалены прощение нужно. И сеньора Арройо.

– Я его не простил. Он не хочет, чтобы его прощали.

– Это просто громкие слова, извращенные. Он хочет, чтобы мы думали о нем как о неукротимом человеке, который делает такое, что нормальные люди делать боятся. Давид, я разговорами об этом человеке сыт по горло. Для меня он умер и забыт. Мне пора по делам. В следующий раз, когда у тебя будут кошмары, вспомни, что достаточно помахать руками, и все развеется, как дым. Помаши руками и скажи: «Изыди!» – как Дон Кихот. Поцелуй меня. Увидимся в пятницу. До свиданья, Диего.

– Я хочу к Дмитрию! Если Диего меня не отвезет, я сам поеду!

– Езжай, только тебя не пустят. Место, где его содержат, – не обычная больница. Это больница для преступников, вокруг нее стены – и охранники со сторожевыми собаками.

– Я с собой Боливара возьму. Он перебьет сторожевых собак.

Диего открывает дверцу машины. Мальчик забирается внутрь, сидит скрестив руки на груди, дуется.

– Если хотите знать мое мнение, – тихо говорит Диего, – этот вот совершенно от рук отбился. Вам с Инес надо что-то с этим делать. Отправьте его в школу – для начала.

Как выясняется, в отношении больницы он заблуждался – полностью заблуждался. Психиатрической лечебницы, какой он себе ее представлял, – далеко за городом, за высокими стенами и со сторожевыми собаками, – не существует. А существует всего лишь городская больница с довольно скромным психиатрическим крылом – та же больница, где Дмитрий когда-то работал, прежде чем перешел на службу в музей. Среди санитаров есть те, кто тепло вспоминает его, еще по старым временам. Не обращая внимания на то, что он теперь – во всем сознавшийся убийца, они его балуют, носят ему угощенье из служебной столовой, снабжают сигаретами. У него своя палата в той части крыла, которая «С ограниченным доступом», в палате есть душ и стол с лампой.

Обо всем этом – о сигаретах, угощенье, душевой – он узнает, когда на следующий день после визита Диего возвращается домой после своих велосипедных разъездов и обнаруживает сознавшегося убийцу у себя на кровати, спящего, а мальчик сидит на полу, играет в карты. Изумление его таково, что он вскрикивает, на что мальчик, прижимая палец к губам, шепчет: «Тс-с!»

Он подходит к кровати и сердито трясет Дмитрия за плечо.

– Вы! Что вы здесь делаете!

Дмитрий садится.

– Успокойтесь, Симон, – говорит он. – Я скоро уйду. Просто хотел удостовериться, что… ну вы понимаете… Вы сделали, как я просил?

Он отметает вопрос.

– Давид, как этот человек здесь оказался?

На вопрос отвечает сам Дмитрий:

– Мы приехали на автобусе, Симон, как обычные люди. Успокойтесь. Юный Давид зашел навестить меня, как добрый друг. Мы поболтали. А потом я надел свою санитарную форму, как в старые времена, малец взял меня за руку, и мы ушли, с ним вместе, вот так. Он мой сын, сказал я. Какой милый мальчик, сказали они. Конечно, форма помогла. Люди доверяют форме – это, в частности, и узнаёшь о жизни. Мы вышли из больницы и приехали прямо сюда. И когда мы с вами доделаем наше дело, я вернусь на автобусе обратно. Никто даже не заметит, что меня нет.

– Давид, это правда? Больница для невменяемых преступников выпускает людей наружу?

– Он хотел хлеба, – говорит мальчик. – Он сказал, что ему в больнице не дают хлеба.

– Чушь. У него трехразовое питание и хлеба сколько хочешь.

– Он сказал, что хлеба не дают, и я принес ему хлеба.

– Сядьте, Симон, – говорит Дмитрий. – И сделайте мне одолжение. – Он достает пачку сигарет, прикуривает. – Не оскорбляйте меня – хотя бы на глазах у мальчика. Не называйте меня невменяемым преступником. Потому что это неправда. Преступник – да, возможно, однако не невменяемый, нисколько.

Хотите узнать, что сказали врачи – которым велели выяснить, что со мной не так? Нет? Ладно, про врачей не буду. Поговорим лучше об Арройо. Я слыхал, им пришлось закрыть Академию. Какая жалость. Мне Академия нравилась. Мне нравилось быть среди юных, среди маленьких танцоров, такие они все счастливые были, столько в них жизни. Жаль, что я в такую Академию не ходил, когда был ребенком. Кто знает, может, все сложилось бы иначе. И все же что толку плакать о пролитом молоке, а? Что сделано, то сделано.

«Пролитое молоко». Эта фраза его разъяряет.

– Над пролитым вами молоком плачет много людей, – взрывается он. – За вами осталось много разбитых сердец – и много гнева.