Школьные годы

Только отчего они никак не успокоятся? Странно. Ведь не по учебнику им рассказывает, не сухомятину, нет, она мыслит перед ними, и так, что даже самой интересно.

— Говорить о поэте — это значит говорить о его противоречиях, поисках, показывать биение его мысли. Здесь интересно не столько то, чем начал и чем кончил путь художник, сколько то, каков был этот путь. Река, берущая свое начало в горах и впадающая в море, течет по равнине, среди лесов и холмов.

Шумят, галдят, как ни в чем не бывало. Наоборот, стихи они еще слушали.

— Танька, где мой портфель? Куда ты дела мой портфель?

— Да я его и не брала совсем. Я — это притяжение и отталкивание, среди лесов и холмов. Поняла?

— Утром линейка, вечером линейка — ни за что больше в лагерь не поеду.

— Девочки, а физичка-то, говорят, заболела.

— Когда?

— Вчера. Васька видел, она бюллетень в канцелярию носила. Он говорит, физкультура будет.

— Да вон же он, вон твой портфель.

— Где?

— Ура-а! Физ-ра.

— Пожалуйста, тише… Послушайте, ведь это же интересно! Вечный Пушкин был плоть от плоти своего времени. Но вот уже пали те троны и сгнили те тираны, а мятежная ода «Вольность^ живет и зовет людей к борьбе против всех властолюбцев, против всех подлецов, свой народ поправших, и будет жить. Ибо вечен человек, его стремления, его борьба и мужество. Ибо гениальное — бессмертно!

Нет, им и в голову не приходит послушать.

— Отдайте мой портфель, да отдайте же наконец мой портфель!

И какие неприятные, пустые у всех лица. Вертятся, перебрасываются чьим-то портфелем, дерутся. Да что же это? Говорить дальше? Но как? Сейчас она собиралась рассказать им о доме Пушкина. Когда ходишь там по комнатам — буфетная, гостиная, кабинет, — то кажется, что поэт только что отсюда ушел. И скоро вернется. Затем аккорд. Его уже нет, не придет, ты в музее. И снова легкие, как стихи, слова. Важно уметь почувствовать связь времен. Увидеть дивный мир за волшебной дверью, в том волшебном мире и свою тропу найти.

— Портфель, мой портфель!

— Держи, держи его.

— Васька, какой ты толстый!

— У него этот, обмен веществ нарушен.

— Я тебе дам обмен, я тебе такой обмен накостыляю.

— Передача вперед. Тюков, лови!

— Димочка…

— По голове его, по голове!

— Васька, Тюков! Дай Димочке по голове.

Нет, это невозможно. Тюков! И этот, Димочка, кто здесь Димочка? Ты? В угол!

. . . . . . . . . .

— И дайте мне свои дневники!

. . . . . . . . . .

— Все!

. . . . . . . . . .

— Я сказала: все.

Или нет, не надо, ничего ей не надо. Она хотела рассказать, заинтересовать, мыслила перед ними. А они… совсем непохожи на тех тонких и отзывчивых детей, с которыми она, вожатая, играла когда-то в Швамбранию:

Проблема дисциплины решена.
И о-ля-ля!
Мы смело подымаем паруса.

Зачем им «Вольность», зачем поэты? Настоящие питекантропы! Нет, она не хочет ставить их в угол, быть надсмотрщиком. Она, противница всяческого насилия, не будет заставлять себя слушать. В конце концов, это просто для нее обидно. Нет!

Постояв и посмотрев на всех еще несколько минут, Марина вылетела из класса вон.

— Старомодина, девочки, да она старомодина!

— Нет, она слишком культурная. А я не люблю культурных.

В коридоре было пусто и тихо. На мгновение остановившись, Марина быстро повернула в сторону учительской. Но тут в трех шагах от себя увидела невысокую фигурку директора в больших квадратных очках. Он стоял у стены и, казалось, ждал.

— Здравствуйте, Адольф Иоганесович.

— Марина Львовна? Да мы уже с вами здоровались. Шумят? Ничего. Этот класс у нас трудный. Оч-чень трудный класс.

Он улыбался и, как добренький доктор, или нет — как директор школы из какого-нибудь сентиментального кинофильма…

— Пойдемте, пойдемте к ним вместе, — чуть ли не за ручку и чуть ли не вытирая ей, восторженной молодой учительнице, слезы, хотел отвести Марину Львовну назад в класс.

Но этого не требовалось. Другого пути теперь не было, и, резко передернув плечами, Марина нырнула туда сама. Следом за ней вошел директор. Дверь захлопнулась, и в коридоре стало совсем тихо.

Гордая, самонадеянная Марина! Разве могла она предполагать, что все ее благие намерения не будут, например, непоняты или запрещены (этого она всегда боялась), нет, все благие намерения будут и поняты и разрешены, но разобьются во прах об ее учеников — будущих единомышленников!

Миновались дни драгия,
Миновался мой покой.
Наступили дни другая,
Льются токи слез рекой, —

писал Поэт.

ЖИЗНЬ — ПОЛОСАТАЯ