Школьные страдания

Я от души посмеялся над папиной шуткой про революцию, которая понадобилась мне для защиты диплома, и про мировую войну, которая должна случиться, чтобы я защитил диссертацию. Да нет же, папа, возразил я ему, не революция — любовь, черт побери! Три года любви! Все это время мы совершали с ней свою революцию — в постели! Что же до диссертации — никаких диссертаций, я не играю в азартные игры! И профессура мне не нужна! И так столько времени потрачено зря. Хватит с меня магистратуры — прожиточного минимума школьного учителя. Простой учителишка, папа. В самой обычной школе, если надо. Преступник возвращается на место преступления. Буду заниматься ребятами, свалившимися в помойку Джибути. Заниматься ими, помня о том, каким был сам. Ну, и литература, конечно! Романы! Преподавание и романы! Читать, писать, учить!

Своим пробуждением я во многом обязан и упорству моего отца, как бы далекого, но на самом деле такого близкого. Мои неудачи никогда не приводили его в уныние, он всегда умел противостоять моим попыткам к бегству, достаточно вспомнить, например, мою страстную мольбу в четырнадцать лет отдать меня в скауты. Мы весело посмеялись над этим двадцать лет спустя, когда, вернувшись с военных сборов, я показал ему запись в своем военном билете: «Очередное звание: солдат второго класса». «Значит, очередное — второй класс? Я так и думал: полная неспособность подчиняться и полное нежелание командовать».

Был еще и старый друг, Жан Ролен — преподаватель философии, отец Никола, Жанны и Жан-Поля, приятелей моей юности. Каждый раз, как я заваливал выпускные экзамены, он приглашал меня в отличный ресторан, чтобы снова и снова убеждать, что у каждого свой жизненный ритм и что я просто немного задержался в развитии. Жан, дорогой мой Жан, пусть эти страницы — хоть и с опозданием — повеселят тебя там, в твоем философском раю.

21

Короче, мы становимся кем-то или чем-то. Но мы не больно-то меняемся. Что было, то и есть.

И вот к концу этой второй части я позволю себе впасть в сомнение. Сомнение в необходимости этой книги, сомнение в том, способен ли я написать ее, проще говоря, сомнение в себе самом, сомнение, которое вот-вот выльется в иронические рассуждения о моей работе вообще, о жизни… Сомнение, разрастающееся, как злокачественная опухоль… Такое со мной случается часто. И хотя эти приступы ведут начало от тех времен, когда я был двоечником, мне никак не привыкнуть к ним. Сомневаешься всегда впервые, а мои сомнения носят разрушительный характер. Они снова подталкивают меня к родной наклонной плоскости. Я сопротивляюсь, но все же изо дня в день снова и снова становлюсь тем двоечником, о котором пытаюсь писать. Симптомы в точности соответствуют тем, что наблюдались в тринадцать лет: мечтательность, несобранность, рассеянное внимание, ипохондрия, нервозность, мрачное смакование собственных неудач, скачки настроения, жалобы и, наконец, зависание перед экраном компьютера, как когда-то перед заданным на дом упражнением или контрольной работой… «Я тут, я никуда не делся», — хихикает двоечник, которым я был когда-то.

Я поднимаю глаза. Мой взгляд блуждает по Южному Веркору. На горизонте — ни домов, ни дорог, ничего и никого. Каменистые пустоши, окаймленные низкими горами, на которых то тут, то там распускаются безмолвными султанами купы буков. И надо всей этой пустотой угрожающе нависает огромное небо. Господи, как же я люблю этот вид! В сущности, это и есть та ссылка, о которой я умолял родителей в детстве… Этот горизонт, в рамках которого никто ни перед кем ни в чем не должен отчитываться. (Разве что этот кролик перед этим сарычом, явно имеющим на него виды.) В пустыне искушает не дьявол, нет — сама пустыня искушает возможностью уйти от всего на свете.

Так, ладно.

Кончай придуриваться!

За работу.

22

За работу так за работу. Строчка за строчкой, продолжаем становиться чем-то или кем-то — вместе с этой книгой, которую пишем.

Из нас что-то выходит.

Из одних раньше, из других позже.

Редко это случается именно так, как мы думали, но ясно одно: мы становимся чем-то или кем-то.

На прошлой неделе выхожу я из кино, и вдруг на улице меня догоняет запыхавшаяся девочка лет девяти-десяти.

— Мсье, мсье!

Что такое? Я что, забыл зонтик в кино? Улыбаясь во весь рот, девочка показывает пальцем на какого-то типа, который взирает на нас с другой стороны улицы.

— Это мой дедушка, мсье!

Дедушка несколько смущенно приветствует меня.

— Он стесняется с вами поздороваться, а вы ведь были его учителем.

— …

Черт возьми! Дедушка!.. Я был учителем ее дедушки!

Да, вот так — что-то из нас выходит.

В четвертом классе вы расстаетесь с девочкой, полной тупицей, наиполнейшей, по ее же собственному мнению («Ну я была и тупая!»), а двадцать лет спустя на улице Аяччо вас окликает, сияя от радости, молодая женщина, сидящая на террасе кафе:

— Мсье, «не касайтесь плеча проходящего кавалера»!

Вы останавливаетесь, оборачиваетесь, женщина улыбается вам, вы читаете ей продолжение «Аллеи», стихотворения Сюпервьеля [26], которое, похоже, известно вам обоим: