Школьный бунтарь

— Нет. Не сегодня. — Он говорит тихо, так что только я могу его слышать. — Она всегда так меня называла. Моя мама. Я всегда терпеть не мог, когда кто-то другой произносит это имя. Такое чувство, что они берут лезвие бритвы и режут меня так глубоко, как только могут. Но... только не ты, Argento. Когда ты называешь меня Алессандро... — он фыркает, глядя на свои руки, изучая собственные татуированные пальцы, переплетенные с моими. — Когда ты его произносишь... ощущения те же, что и тогда, когда она произносила его. Такое чувство, что… — Он, кажется, борется с чем-то слишком глубоким и слишком болезненным, чтобы понять это прямо сейчас. Смеется, встряхиваясь, пожимая плечами, чтобы избавиться от напряженного момента, в котором мы только что оказались. — Мне приятно, когда ты так говоришь, — оживленно говорит он. — Вот и все.

Но я знаю, что он хотел сказать. Знаю, потому что понимаю его, как работает его сердце.

— Когда ты произносишь мое имя – это похоже на любовь, Сильвер.

Когда он произносит мое имя, это тоже похоже на любовь.

— У нее было прозвище для меня, — говорит он, обводя взглядом зал. — Раньше она называла меня Passarotto.

— Ах, да. Это было в твоем электронном адресе. Ты обещал, что расскажешь мне, что это значит.

Застенчивая, печальная улыбка мелькает у него на губах, в одну секунду появляется, а в следующую исчезает.

— Это значит «Воробушек», — говорит он неохотно.

— Воробушек?

Он толкает меня плечом.

— Засмеешься и пожалеешь. Это распространено в Италии. Это больше похоже на... сокровище. А я был тощим ребенком. Все время с разбитыми коленями и странным видом. Я думаю, что моя голова была слишком большой для тела.

Я протягиваю руку и провожу пальцами по его волнистым волосам, делая вид, что оцениваю его голову.

— Хм…

Он откидывается назад, чтобы я могла получше его рассмотреть.

— Ну? Что думаешь? Я достаточно вырос?

Наклоняю голову набок и щурюсь.

— Ты сейчас движешься по очень тонкому льду, — ворчит он.

— Ну ладно, ладно. Да, теперь все в пропорции. Тебе просто повезло. Ты бы выглядел очень странно, разъезжая вокруг с очень большим мотоциклетным шлемом.

Мы тихо шутим друг над другом, наши плечи и ноги прижаты, ни один из нас не может приблизиться достаточно близко к другому человеку. Через некоторое время атмосфера в зале меняется, воздух вибрирует от напряжения, и улыбки исчезают с лиц всех присутствующих.

Директор Дархауэр входит и неуклюже идет к маленькой микрофонной стойке, которая была установлена перед трибунами. Его лицо бледное, а руки дрожат, когда он лезет в карман пиджака и достает оттуда листок бумаги. Стало чертовски тихо, когда он разворачивает ее и начинает читать.

— Когда я был ребенком, мой отец был моим кумиром. Он был автогонщиком, и каждый уик-энд моя мама сидела со мной на трибунах, и мы смотрели, как он гоняет. В старших классах я решил, что хочу быть таким же, как он. Хотел быть гонщиком Nascar, и это все, что было нужно. Это было действительно все, что я когда-либо мог себе представить. — Его голос звучит ясно и громко, достигая каждого угла спортзала. — Меня не интересовали ни математика, ни естественные науки, ни история. Я никогда не обращал внимания на свои языковые занятия, и мне было наплевать на мой средний балл. Мне не нужно было ничего из этого, чтобы быть гонщиком Nascar, поэтому я даже не пытался. Мой отец знал, как сильно хочу пойти по его стопам, поэтому он предложил мне получить аттестат экстерном и пройти стажировку у его спонсора, изучить, как работает индустрия, научиться строить и чинить двигатели, а самое главное — научиться водить машину. Но я решил остаться в школе.

Он делает паузу, переводя дыхание. Теперь у него так сильно дрожат руки, что и бумага в них тоже дрожит.

— Я остался в средней школе, потому что мне действительно нравилось появляться там каждый день. Любил своих друзей. Любил своих учителей. Мне нравилось чувствовать, что я нахожусь в месте, которое имеет значение, даже если не особенно хотел отдаваться всем своим занятиям. Школа для меня была безопасным местом, где я чувствовал себя как дома, и не хотел ничего пропустить.

— Мой отец умер, когда мне было столько же лет, сколько многим из вас сейчас. Через пять дней после моего семнадцатилетия его протаранил другой автомобиль, и он со скоростью девяносто три мили в час врезался в баррикаду. Он умер мгновенно. Я был там, сидел на трибунах с мамой, как всегда, когда отец участвовал в гонках, и смотрел, как в тот день умер мой герой. Это был... официально, — говорит он срывающимся голосом, — худший день в моей жизни.

— Через неделю я вернулся в школу и был совершенно разбит. Не мог дышать. Не мог функционировать. Я был зомби, шатающемся в течение дня, война бушевала внутри меня, потому что теперь ненавидел то, что поглотило всю мою жизнь. Я больше не хотел быть гонщиком Nascar. Не знал, кем или чем хочу быть. Все, чего хотел — это чтобы мой отец вернулся.