Шкура

Потому что князья и лаццарони, синьоры и бедный люд знают друг друга веками. Они знают друг друга по имени, они близки друг другу, связаны той родственной нитью, что с незапамятных времен тянется между простонародьем и старой аристократией, между лачугами Паллонетто и дворцами Монте-ди-Дио. С незапамятных времен бедняки и синьоры живут вместе: на тех же улицах, зачастую в тех же дворцах, бедняки – в бассо, в этих темных пещерах с входом на уровне мостовой, синьоры – в богатых раззолоченных покоях над ними. В старину, на протяжении веков родовитые аристократические семьи кормили и защищали бедноту, густо заселившую переулки вокруг их дворцов, делали они это и позднее, уже не по феодальному долгу, не из христианского сострадания, а по обязанности, я бы сказал, родственной. Уже много лет бедны и господа, а народ смотрит на них с виноватым видом, как бы извиняясь, что не может помочь. Беднота и знать сообща радуются свадьбам и рождениям, вместе горюют из-за болезней и льют слезы в скорби: ни один лаццарони не отправляется в последний путь без сопровождения синьора своего квартала, как ни один синьор не остается не оплаканным идущими за его гробом лаццарони. В Неаполе бытует старая народная поговорка, что люди равны не только перед лицом смерти, но и перед лицом жизни.

Неаполитанская знать перед лицом смерти ведет себя несколько иначе, чем простой люд: она встречает смерть не со слезами, а с улыбкой, почти с галантностью, с какой встречают любимую женщину, молодую супругу. В своей живописи неаполитанцы передают сцены свадеб и похорон с интонацией одержимости, впрочем, как и испанцы: это мрачные и вместе с тем изящные картины, написанные неизвестными художниками, еще и сегодня продолжающими великие, легкомысленно и анонимно попранные традиции Эль Греко и Спаньолетто. До недавнего времени в Неаполе еще соблюдали древний обычай хоронить знатных женщин в их подвенечной фате.

Прямо напротив меня, за спиной князя Кандиа, висело большое полотно, изображающее кончину князя Филиппо, отца хозяина. Доминирующей скупой печалью недобрых зеленых и синих тонов, вялостью несколько поблекших желтых, броскостью резких и холодных белых это полотно странно диссонировало с праздничным декором стола, сверкавшего арагонским и анжуйским серебром и фарфором «Каподимонте», покрытого необъятного размера кружевной скатертью старой сицилийской работы, на которой арабские и норманнские орнаменты сплетались в традиционных ветвях граната и лавра, согнувшихся под весом плодов, цветов и птиц на фоне неба, полного сверкающих звезд. Чувствуя приближение смерти, старый князь Филиппо ди Кандиа приказал празднично убрать и осветить бальный зал, надел мундир высшего сановника Суверенного Мальтийского Ордена и при поддержке слуг совершил торжественное вступление в просторный, сверкающий огнями пустой зал, сжимая в окоченевающей руке букет роз. Неизвестный живописец, наложением белых мазков по белому полю выдавший свое подражание Тома[286], изобразил старого князя стоящим посреди зала на инкрустированном ценным мрамором полу, с поклоном протягивающим букет роз невидимой госпоже. Он так и умер, стоя на ногах, а с порога распахнутой двери беднота из переулков Паллонетто с религиозным почтением наблюдала за кончиной знатного неаполитанского синьора.

Но что-то тревожило меня в том полотне. Не восковое лицо умирающего, не бледность слуг, не праздничное убранство огромного зала, сверкающего зеркалами, мрамором и позолотой, – меня тревожил букет роз в руке умирающего. Розы живого и мягкого алого цвета казались сотворенными из плоти, из розовой и нежной женской плоти. Неспокойная чувственность и вместе с тем целомудренная любовная нежность исходила от роз, как если бы присутствие смерти не омрачало живой и чистой привлекательности мясистых лепестков, а оживляло в них чувство торжества, которое и есть недолговечное и постоянное чувство розы.

Такие же розы, расцветшие в тех же теплицах, выглядывали теперь благоухающими букетами из античных ваз черного серебра, стоящих посреди стола, и больше чем скудное угощение из яиц, вареного картофеля и черного хлеба, больше чем бледные исхудалые лица сидящих за столом сотрапезников придавали белизне льняных скатертей, богатству посуды из серебра, хрусталя и фарфора похоронный оттенок; они напоминали о смерти, будили во мне болезненную мысль, предчувствие, от которого я не мог отделаться и которое тревожило меня.

– Неаполитанский народ, – сказал князь Кандиа, – самый христианский в Европе.