Шкурка бабочки

Ксения проходит по коридору, шум голосов, Леонард Коэн из комнаты, дядя Коля идет навстречу, раскрывая объятия, и Ксения на мгновение сжимается от страха, потому что вдруг ясно видит, как ее правая рука входит ему в солнечное сплетение. Видение это столь явственно, что Ксения отступает на шаг, и вовремя, потому что в объятия дяде Коле уже падает Света, вышедшая из комнаты со стопкой тарелок в руках. Верхняя тарелка падает и разбивается, Ксения юркает в ванную и запирает за собой дверь.

От отвращения, отчаяния и возбуждения ее колотит. На веревке болтаются бельевые прищепки, она выбирает зеленую и красную, потом садится на край ванны, спустив трусы и юбку. Внизу живота перекатывается теплый ком, она задирает рубашку, расстегивает бюстгальтер, закусив губу, чтобы не крикнуть, прикрепляет прищепки на соски, сначала красную, потом зеленую, закрывает слезящиеся от боли глаза, правую руку на клитор, пальцы левой – во влагалище и начинает мастурбировать.

В эти минуты она может ни о чем не думать. Она забывает про маму и отца, забывает про редакцию «Вечера.ру», забывает про Сашу, забывает свое одиночество – и наконец боль и наслаждение догоняют друг друга, сливаясь.

Все еще в темноте опущенных век Ксения разжимает прищепки, освобожденные соски отзываются резкой вспышкой, последней волной по всему телу, во рту солоноватый вкус, кажется, она все-таки прокусила губу. Потом Ксения открывает глаза и смотрит на знакомый с детства расчерченный мелкими кафельными квадратиками пол ванной. Темная юбка, черные трусы, две прищепки, красная и зеленая, сегодняшний «Московский Комсомолец», раскрытый на странице происшествий, смазанная фотография, крупный заголовок: «Московский маньяк убивает снова».

7

Я хорошо помню, как это случилось в первый раз. Как я понял, что скоро убью.

Был вечер, я мастурбировал в душе. Струи воды стекали по коже, мой член казался мне огромным. Он разбух, словно вся кровь мира прилила к нему, в этот вечер, когда я впервые понял.

Мне всегда было трудно кончить быстро. Разве что когда я дрочил мальчишкой, по вечерам у себя в кровати, дождавшись, пока заснет младший брат. Я представлял себе римских патрициев, сотнями насилующих своих рабынь, или варваров, на вздыбленных конях врывающихся в Рим, бесчестить и убивать. Я думаю, не я один представлял себе такое: нагота была доступна только в виде античных статуй, секс был табуирован и казалось невозможным, что женщины могут заниматься им добровольно. Потому я представлял себе индейцев, в пустыне Дальнего Запада стоящих вокруг фургона и срывающих одежду с несовершеннолетних дочерей седовласого патриарха с библейским именем. Вождь с благородным профилем Гойко Митича говорил своему заместителю – или как это называется у индейцев? – «я изнасилую младшую, а ты их мать. Потом мы поменяемся».

Я не знал других глаголов. В моих фантазиях они никогда не говорили «выебу» – это слово казалось мне вульгарным, а слово «трахаться» я впервые услышал, когда мне было уже девятнадцать, в переводе фильма Русса Майерса «Faster, Pussycat, Kill, Kill!». Герои моих фантазий не еблись и не трахались. Они предпочитали насиловать и даже бесчестить. «Я обесчещу младшую, а ты их мать. Потом мы поменяемся». Я был книжный мальчик, ничего не поделать – мне всегда не хватало слов. Хотя я был мальчик с богатым воображением, вы помните.

Секс был табуирован и даже само слово казалось почти матерным. В годы моей юности его писали на стенах рядом со словом «хуй» – тоже три буквы, но латинские. Трудно было поверить, что это слово существует в русском языке.

Потом я вырос, узнал нужные слова и тепло живых женских тел. Меня считали хорошим любовником, думали: я забочусь, чтобы девушке было хорошо и потому не кончаю подольше. В годы моей молодости это ценилось. Я в самом деле долго не кончаю, но вовсе не потому, что меня так уж заботит удовольствие той, что, закрыв глаза, по-звериному стонет где-то внизу. Просто чтобы кончить, мне надо представить, как нож разрезает кожу, как кровь льется из раны, а отрезанный сосок падает на окровавленный пол. Представить содранные скальпы, кол, пронзающий человека от ануса до горла, маленьких девочек, с еще крошечными грудями, плачущих, коленопреклоненных, с отрезанными руками.

Вся кровь мира, да, вся кровь мира.

Представлять такое вообще не очень приятно – а особенно когда рядом с тобой лежит женщина, которую ты любишь. И поэтому я занимался любовью долго, сопротивляясь до последнего, и лишь когда совсем уже уставал, давал волю воображению. Когда уставал или когда становилось слишком скучно. Тогда я кончал быстро, за ту же минуту-другую, что мои сверстники, которых считали скорострелками.