Шла шаша по соше (сборник)

– Хорошо, но есть два условия. Первое: никакого классного руководства в этом году. И второе: только младшие и старшие классы. Шестой, седьмой, восьмой – отпадают. Пусть молодые с ними закаляются. Договорились?

– Ладно.

Я поселился у Любови Дмитриевны. Туалет, действительно, оказался на улице. Так что если внезапно приспичит – бежать через двор и огород. Хозяйка, мумифицированная бабуся, смотрелась почти вменяемо. В селе говорили, что она была любовницей прокурора Вышинского. И, разумеется, сотрудником НКВД. Мало того, рассказывали, что во время эвакуации знаменитый сталинский палач арендовал ту самую комнату, где теперь жил я. Ещё у бабы Любы жили семь кошек, все – дальние или близкие родственники. Если не ошибаюсь, среди них процветал инцест. Я люблю кошек до тех пор, пока они не испражняются в мои ботинки. Особенно – если это происходит систематически. С наступлением холодов уличный туалет стал мне окончательно чужд. Я не отказался от комнаты, но большую часть недели жил у родителей.

В зависимости от времени года, добираться до школы приходилось разными способами. На пароме – двадцать минут. Пешком по льду – около часа. Издалека движение людей смотрелось как неровный тёмный шов на белой простыне. Помню обычный вопрос:

– Как лёд на той стороне?

– Нормально… пройдёте.

По надёжно вставшему льду брали ямщика или частника на машине. Это минут десять-пятнадцать. Три недели в году, когда лёд дрейфовал, единственным средством передвижения был вертолёт. Двадцать человек в кабине. Несколько минут грохота, доза адреналина и шикарных видов. Весь этот транспорт стоил одинаково – рубль.

Особенно мне нравились вертолёт и сани. Когда был выбор – легковушка или сани, – я, минуя озадаченных бомбил, уверенно шёл к ямщику. В санном пути через Волгу таилось что-то… Метафизическое? Сюрреалистическое? Трудно сказать. Но, если заходит разговор о ностальгии, мне вспоминается именно он. Я с детства безразличен к русской архетипической символике вроде колосящихся полей, берёзок или хохломы. Однако вот эта снежная дорога что-то трогает, задевает какой-то «шнудок» – там, внутри. Без усилий вспоминаю крепкий запах лошади и мёрзлого сена. Отпечатки копыт в рыхлом снегу. Тихое звяканье сбруи, поскрипывание саней на ухабах. И вот уже город становится акварельным, теряет контуры, исчезает. А другой берег ещё не виден. Всюду бело. Только сани, кряхтя и покачиваясь, движутся сквозь метель – вне времени и пространства. Бог знает куда.

А вертолёт меня однажды здорово подвёл. Но – по порядку.

В институте я увлёкся писательством. Сочинял всё подряд: лирику, рассказы, очерки, газетные заметки. Один раз написал соболезнование. Что-то вроде надгробного слова. Помню, занёс в редакцию молодёжной газеты короткий рассказ.

– Это ты удачно зашёл, – обрадовался редактор, – ты слышал, Андропов умер? Только что сказали по радио.

– Ну и что?

– В завтрашнем номере публикуем соболезнования от граждан и организаций. Ты мне напишешь от благодарного студенчества.

– Сейчас?

– Нет, через месяц. Конечно, сейчас. И чтоб без формализма – со слезинкой, с человечинкой. Окей?

– А рассказ?

– Обещаю. Дадим на следующей неделе.

За «слезинку» мне заплатили три рубля. За рассказ – не помню, кажется, четыре.

Из-за неразборчивости в жанрах я записался одновременно в три секции городского литобъединения. В секции журналистики меня хвалили. Убеждали профессионально заняться второй древнейшей. Рассказы вызывали у менторов более-менее одобрительное хмыканье. А вот стишата часто критиковали – за вторичность и отсутствие гражданской позиции. Или авторской позиции. Кстати, ни той, ни другой у меня с тех пор не прибавилось. Я мог бы уйти из секции поэзии, но в ней занимались самые красивые девушки. Более того, почти каждое заседание оканчивалось выпивкой. Естественно, в узком кругу «своих», где вскоре, благодаря отсутствию всяческих позиций, оказался я. Чтобы выглядеть в этой тусовке адекватно, пришлось по-быстрому освоить Маркеса, Борхеса, Кафку и Сартра. На последнем я, увы, сломался. Плюс обязательного Бродского, которого все знали наизусть и цитировали с любого места. Здесь под водку и чай с тортом договаривались о публикациях и знаках будущих рецензий. Именно здесь решили, кто из молодых авторов будет представлять секцию на ежегодном вечере поэзии в Доме литераторов. В списке из трёх человек я с удовольствием обнаружил любимое словосочетание.

Я отобрал с десяток наиболее удачных стихотворений. Читал их перед зеркалом, репетируя жесты. Записал на магнитофон и слушал, выявляя неверные интонации. В эти дни пошёл лёд, что было кстати. Я рассчитывал прилететь в школу, отвести уроки и – назад, в город, двухчасовым вертолётом. Дома – отдохнуть, нарядиться и ехать на концерт. Оставался ещё час на кафе, где мы с братьями по паркеру договорились треснуть по сотке для вдохновения.