Шлейф сандала

Внутри дом выглядел очень уж мрачно. Стены и внутри потемнели от постоянной сырости, а в полах кое-где зияли дыры. Нужно передвигаться очень осторожно, иначе можно, как Прасковья, оказаться со сломанной конечностью.

Цокольный этаж выглядел загромождённым: в нем расположились кладовка, кухня и еще две небольшие комнаты. Над ним был жилой этаж, на который вела деревянная лесенка. Прямо от неё шел узкий коридор, упирающийся в большую комнату, выходящую окнами в сад. По бокам от него находилось еще несколько комнат с перекошенными дверями. Полы скрипели, в двух окнах не хватало стекол, в некоторых местах с потолка осыпалась побелка. Видимо, в дождь здесь протекала крыша.

Еще в коридоре была печь "голландка" прямоугольной формы, отделанная изразцами. Но что-то подсказывало мне, что вряд ли она могла отопить весь дом. Маленьким его уж точно не назовешь.

Здесь имелась мебель, покрытая толстым слоем пыли, но если от нее можно было легко избавиться с помощью тряпки, то вот с протекающей крышей будет сложнее. За окнами загремело, и на руках Акулины заплакала Танечка.

- Передай ребенка Прасковье, - приказала я девушке. – А мы займемся домом. Нам нужно привести в порядок хоть что-то.

- Селиван, принеси воды! – крикнула Акулина, отдав малышку кормилице, которую уложили на старый диван. – И наколи дров!

- Сию минуту! – раздался голос слуги с нижнего этажа. – Я осматриваю печь!

- Елена Федоровна, я тут это… принес белье…

В дверях стоял Прошка со стопкой постельного белья. Он положил его рядом с Прасковьей и добавил:

- Тимофей Яковлевич сказали, что нового нету. И за это его благодарить должны. А вообще вы ему по гроб жизни обязаны, ноги его мыть и юшку пить…

- Спасибо, Проша, - прервала я его и, взяв простынь, лежащую сверху, покачала головой. Да уж, дядюшка действительно был скуп. На ткани виднелись следы штопки, а края были обтрепаны. Но зато она оказалась чистой, что для меня являлось самым главным.

Гроза застыла над городом, словно давая нам время закончить свои дела. Гром рокотал совсем рядом, но дождь не спешил поливать пыльные улицы дореволюционной Москвы.

Селиван принес воды, растопил печь, а мы с Акулиной занялись уборкой. Я выбрала себе комнату, рядом с которой можно было поселить Прасковью с Танечкой, и навела в ней хоть небольшой, но порядок. Вытерла пыль, вымыла окно и пол, сняла нуждающиеся в стирке шторы. Матрас из конского волоса Селиван вытащил на улицу и отходил палкой, поднимая клубы пыли.

- Танечке нужно люльку купить, - сказала я, сидя на подоконнике. – Не стоит девочке с Прасковьей спать. Завтра на рынок отправимся. Заодно продукты купим и так, по мелочи.

Мне хотелось понять, сколько в моем распоряжении денег, но в этом нужно было хоть что-то соображать. Вытащив припрятанный кошель с экспроприированными средствами, я тупо уставилась на него, а потом спросила у Акулины:

- А какой цены продукты на рынке?

- Дак, смотря какие, - девушка присела рядом и тоже заглянула в кошель. – Свинина восемь копеек за фунт, щуку семь копеек за фунт можно выторговать, а вот яйца дорого… две, а бывает пять копеек за штуку берут! Картоха очень дорогая. Летом две копейки за фунт, а зимой все семьдесят пять! Вы не переживайте, барышня, этих денежек нам месяца на три хватит.

А потом что? Конечно, есть еще часть наследства настоящей Елены, но брать его мне не хотелось. Оно принадлежало Танечке.

- Ладно, что-нибудь придумаем, - я завязала кошель. – Сложа руки, сидеть не будем.

- До завтра еще как-то день пережить, - подала голос Прасковья. – Трактирной еды уж почти не осталось.

- Ничего, разживемся чем-нибудь, - я спрыгнула с подоконника и направилась к двери. – Сейчас приду.

Дождик уже начинал срываться с опустившегося на шпили церквей неба. Подул пронзительный ветер, неся на своих крыльях запах озона. Парикмахерская была открыта, и я вошла внутрь, предчувствуя, что дядюшка будет отпираться из последних сил.

У Тимофея Яковлевича был клиент. Грузный мужик с окладистой бородой сидел в дальнем кресле, завернутый в застиранную простыню. Мне с трудом удалось сдержать смех, глядя на дядюшку, у которого на голове красовалась повязка. Такие показывали в кино, когда у персонажа болело ухо. «Прием, прием! Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем. Как слышно? Как слышно меня?». А еще в парикмахерской витал странный запах с едкими нотками. Интересно, откуда он?

Дядюшка резко повернул голову и сморщился. То ли от боли в ушах, то ли от моего неожиданного появления.

- Чего тебе?

- Поговорить надо, - я присела в свободное кресло. – Вы занимайтесь, занимайтесь… Я подожду.

Тимофей Яковлевич зыркнул на меня злым взглядом, но перечить не стал, понимая, чем это может закончиться.