Шляхтич Завальня, или Беларусь в фантастичных повествованиях

— Неплохо иногда побывать в трактире, — сказал доктор. — Тут люди смелее снимают с себя маски, и можно доподлинно увидеть, кто каков.

Едва он это произнёс, заходит высокий человек, волосы густые, взъерошенные, глаза беспокойные, лицо полное, бледное, будто в нём разлилась желчь и вода. Все посмотрели на него. Он сел на диван и, схватившись за голову, застонал:

— Нет им покоя.

Потом попросил подать стакан рома, выпил половину и, будто задумавшись, сидел несколько минут молча; потом встал и оглядел себя в зеркале, положил руку на голову и говорит:

— О! теперь хотя бы не шевелятся и замолкли ненадолго.

Все с удивлением смотрели на него, а мой товарищ сказал:

— Ты, как видно, нездоров, может, страдаешь от головной боли? Не думаю, чтобы ром мог помочь — лишь ещё больше себе навредишь.

— Я не просил у тебя совета.

— Я доктор, это моя обязанность.

— Доктор, а болезни моей не знаешь. Скажи мне лучше, какая смерть самая лёгкая? Нет у меня надежды на выздоровление, хочу умереть.

— Моя наука призвана продлевать жизнь человека, а не открывать пути к смерти. Смерть сама придёт к нам.

— Смерть сама придёт к нам, это правда, но кто об этом не знает?

— Да, эта правда всем известна, но не все о ней думают.

— Кому жизнь мила; но тем, кто мучается так, как я, не о чем жалеть на свете.

— Так что за боли мучат тебя?

— Волосы, волосы отравили жизнь мою!

Когда он это говорил, со стороны, где сидела компания веселящихся приятелей, послышался смех и донеслись слова:

— О! А не режь волóс, не порти кос!

— Нечего было их отрезать; без них и взаимные чувства рвутся.

— Ишь, надоели ему волосы — отхватил ножницами, а они при свете месяца ожили.

— Славно волосы те пели, да не мог он их ценить.

— Глядите, глядите, ему на голову светит солнце, и волосы шевелятся, как живые.

Услыхав эти остроты, бедняга гневно посмотрел на насмешников, ничего не говоря, вскочил с места и пошёл в их сторону.

Те паны сразу похватали шапки. Выходя, один из них произнёс:

— Бывай здоров, пан Генрик! Пей больше рому, и всё будет хорошо!

— Вот до чего дожил, — сказал Генрик, обернувшись к доктору. — Стал я посмешищем для бесчувственных людей, смешно им чужое несчастье. Всюду, где только их ни встречу, стараются увеличить мои страдания и издеваются над горестями, выпавшими на мою долю.

— Очень уж чувствительные у тебя нервы, — сказал доктор, — коль обижаешься на легкомысленных людей. Я, сидя тут и слушая, как лихо, не жалея колких слов, поносили они всех своих городских знакомых, ясно понял, что это за люди.

— Когда-то я был совсем другим, равнодушно слушал и смех и стоны, ничто не беспокоило мои нервы — волосы, волосы разрушили всю мою сущность!

Замолчал, будто прислушивался к чему-то и вдруг, показывая на свои волосы, воскликнул:

— Вот, один запел и остальные зашевелились… скоро закричат все вместе. Вы не видите, что делается на моей голове!

Он схватил стакан, чтобы выпить остатки рома.

— Послушай моего совета, — сказал доктор. — Прикажи подать воды и сахара; смешай их с ромом, по крайней мере, будет меньше вреда. Но я советовал бы тебе совсем отказаться от такого лечения.

Тот взял стакан, встал перед зеркалом, пощупал рукою волосы, пожал плечами, потом повернулся к доктору, посмотрел на него тревожным взглядом и говорит:

— Откажусь, если найдёшь способ лучше; но первый твой совет не отвергну.

Сказав это, он попросил подать воды и выпил стакан пунша.

— Расскажи мне о своей жизни; если бы я знал, с чего начались твои страдания, может, придумал бы способ, как прекратить их.

— Может, отыщешь способ вернуть прошлое?

— Прошлое учит нас, как пользоваться настоящим.

— Моя болезнь новая; ни простые люди инстинктивным путём, ни наука медиков не открыли лекарства, чтоб её вылечить. Однако вижу, что ты искренне хочешь помочь мне в беде; потому расскажу тебе о тех бедах, что довелось мне пережить.

У родителей я был один. Детство моё текло беззаботно, мне ни в чём не отказывали, слуги исполняли все мои приказы, домашний учитель преподавал мне основы французского языка самым лёгким способом — чтоб я, занимаясь один час, не утомился и не заглушал в себе весёлых мыслей, которые в светском обществе ценят больше глубоких познаний в высоких науках.

Когда мне было лет пятнадцать, отец отправил меня в Ригу на один год, чтобы я изучал там немецкий и французский языки у лучших учителей, да чтоб приобрёл хороший вкус в тех предметах, что окажутся мне полезными среди людей, о которых идёт молва в светских салонах.

Денег он мне оставил более, чем достаточно, и я лишь собирал цветы весёлой жизни. Никто мне в ту пору не напоминал, что время уходит безвозвратно, здоровье человека ненадёжно и, к несчастью, переменчиво, а веселье счастливых лет быстролётно, как мечта.

Когда вернулся я из города домой, то с утра до вечера был занят лишь охотой. Мой отец не жалел расходов на охотников, борзых и гончих собак. Мне было позволено держать столько людей для услуг, сколько захочу; были у меня красивые лошади и модные экипажи.