Шлиман. "Мечта о Трое"

— Не надо делать поспешных выводов, господин Шлиман. Пока мы нашли лишь один-единственный дом. В этом году мы вряд ли обнаружим еще что-нибудь: у вас опять малярия, да и у большинства наших рабочих тоже. Это показывает, что нам пора кончать. В будущем году мы первым делом пойдем по найденному следу и разведаем именно этот слой — по-видимому, шестой. Пока ясно только одно: во-первых, этот дом дает нам надежную датировку всего слоя, а во-вторых, убеждает нас, что сгоревший город должен быть значительно древнее, чем мы думали, ибо между ними лежат еще целых три слоя.

— Кроме того, — Шлиман хватается за соломинку, которая, возможно (о, словечко «возможно» он всегда так же ненавидел, как и «приблизительно»), явится для него якорем спасения, — ведь не исключено, что это черепки привозной керамики. Даже и теперь привозной товар приходит иногда с весьма значительным опозданием: то, на что в одном месте нет никакого спроса, может в другом считаться последней модой. Ну что ж, в будущем году картина станет яснее.

Он поворачивается и непривычно тяжелой походкой идет к своему деревянному дому. Шлиман знает: он только что говорил глупости. Почти двадцать лет его работа в Трое считалась важной, и теперь выходит, что все было напрасно. Нет, это опять глупости! Ничто не было напрасно, ни ошибки, ни заблуждения. Если прежние выводы — сплошь заблуждения, значит только теперь начинает раскрываться истина.

Шлиман поддается усталости, которая как-то сразу делает его плечи сутулыми и сгибает спину. Он прислоняется к притолоке своего домика. С моря набегают низкие облака. В ушах — последние недели чувствовалось заметное улучшение—опять невыносимо шумит. Какой-то миг ему кажется, будто он снова маленький мальчик, пришел к фрейлейн фон Шрёдер и прижимает к уху одну из больших полосатых, как тигр, раковин. Только тогда шумела неизведанная, бескрайняя, манящая, полная красоты даль. Теперь же в шуме нет ничего, кроме невыносимой ноющей боли...

ЭПИЛОГ

Также скажи, почему ты печалишься духом и плачешь.

Слыша рассказ о судьбе аргосских данайцев и Трои?

Боги назначили эту судьбу им и выпряли гибель

Людям, чтоб песнями стали они и для дальних потомков.

«Одиссея». VIII, 530

Дженнаро, подметальщик улиц, стоит и болтает со своим кумом Марио в дверях его лавки.

— Мадонна миа! — восклицает Дженнаро, когда какой-то прохожий, внезапно взмахнув руками, тяжело падает на мостовую.

— Пьяный? — спрашивает, подходя, пожилая женщина.

— Больной, разве не видно, — недовольно бурчит Дженнаро, — да еще и господин. Бери, Марио, перенесем его к тебе в лавку. Может быть, тут он скорее придет в себя.

Они поднимают упавшего и несут в тесную лавку, где пахнет треской и керосином. Его сажают на дырявый плетеный стул, прислонив спиной к начищенному до блеска прилавку. Люди, стоявшие на улице, тоже втискиваются в лавку. Какая-то женщина, порывшись в сумке, вытаскивает нюхательную соль и подносит к носу больного. Марио кропит его лоб ледяной водой. Но все тщетно. Голова свесилась на грудь. Глаза закатились, видны одни белки. Дыхание неглубокое и прерывистое. Кто-то кладет на стол разбитые очки.

— Надо позвать врача, — говорит женщина с нюхательной солью.

— Глупости, — отвечает Дженнаро. — Отнесем его лучше в больницу напротив. Здесь мы ему ничем не поможем.

Они несут его через всю Пьяцца делла Карита к зданию больницы. Кто-то дергает за звонок. Начинаются переговоры. В конце концов старый сутулый привратник зовет дежурного врача. Больной лежит на грязном тротуаре, среди обрывков бумаги, окурков, апельсиновых корок и рыбьих костей. Появляется полицейский и просит любопытных немного расступиться.

— Что случилось? — ворчит врач. — У нас здесь не пункт «Скорой помощи», а больница!

— Значит, мы не ошиблись адресом, — дерзко говорит Дженнаро. — И слепому видно, что человек болен.

— Болен! — резко отвечает врач. — Я тоже болен и все же должен дежурить. Больные больным рознь, любезнейший!

— Заберите его в больницу, доктор, — вмешивается полицейский. — Люди правы, он на самом деле болен. Кажется, язык у него тоже отнялся.

Угрюмый врач спускается с лестницы, щупает пульс.

— Н-да, — произносит он, небрежно отпуская бессильную руку больного. Она падает обратно на тротуар. — Кто это? Ведь мы не можем принимать к себе каждого, кого к нам приволокут. Ну-ка, живее! — грубо приказывает он полицейскому. — Посмотрите, нет ли у него документов!

Полицейский принимается усердно шарить по карманам. В пальто лишь связка ключей и носовой платок. В уголке платка красными нитками вышиты инициалы.

— Этого еще только не хватало—иностранец! — ворчит врач. — Может быть, у него, на худой конец, есть деньги?

— Ничего нет, — отвечает полицейский, — ни денег, ни документов.

— Но, доктор, он ведь болен, и он настоящий господин,— говорит почти умоляюще Дженнаро.

Врач смотрит на него, удивленно подняв брови.