Шлиссельбургская нелепа

Ея императорское величество о вашем трудном житии довольно известна, и принимать изволит сие ваше терпение за особливую присяжную к себе верность и службу к отечеству. Вследствие того, награждает вас из своей монаршей к вам милости, каждому по тысяче рублей, обнадеживая при том вас не токмо впредь своею высочайшей милостию, но и скорым разрешением и освобождением от сих ваших долговременных трудов. Я же с моей стороны уповаю, что оное ваше разрешение не далее, как до первых летних месяцев продлиться может…»

Все это письмо — перл. Оно пронизано явным и нескрываемым облегчением и радостью от того, что трудная проблема наконец, кажется, решена. И как трогательно это сочувствие «благородным господам» Власьеву и Чекину! А как щедра награда за их терпение и за «особливую присяжную к себе верность». Тысяча рублей — вы представляете, что это за сумма по тем временам? Можно купить целую деревню с крепостными и стать помещиком. Ничего не пожалеешь от большой радости!

Но последняя фраза особенно примечательна.

Похоже, судьба «к несчастью рожденного» решена и, как показывает последняя неосторожная фраза, уже продумана в деталях и рассчитана чуть не по неделям.

Что же придумали Панин и Теплов? Как ни тщательно они это скрывали, постараемся все же выяснить…

На допросах Мирович станет уверять, будто мысль освободить из заточения Ивана Антоновича, вернуть его на престол и в благодарность за это стать его приближенным и тем самым навсегда поправить свое положение, возникла у него только в апреле 1764 года. Ну что же, поверим ему пока.

Однако на тех же допросах он расскажет, как осенним днем шестьдесят третьего года ехал грустный к месту своей новой службы по грязной дороге вдоль невского берега и у деревни Рыбачье встретил старика, отставного барабанщика. Тот ему пожаловался, что какие-то озорники украли у него лодку. Василий Яковлевич будто бы стал его утешать; дескать, бог все видит и злодеи непременно будут наказаны…

Это Мирович-то вдруг поверил в неизбежное торжество справедливости!

Но барабанщик не утешился и в сердцах сказал:

— Где же правда, когда самого государя под караулом держат в той самой крепости, куда вы нынче с полком следуете?!

Мирович заинтересовался его словами, стал расспрашивать, о каком это государе говорит старик, и так якобы впервые узнал о злосчастной судьбе Ивана Антоновича.

Приехав в Шлиссельбург, он, конечно, с особым интересом стал рассматривать суровую крепость на маленьком островке посреди Невы.

Заступив впервые нести в крепости караул со своими солдатами, Мирович все осматривал с особым вниманием: квадратный холм возле церкви — братскую могилу воинов, погибших при освобождении крепости от шведов в славном 1702 году, дом коменданта, окруженный небольшим садиком.

А главное, старался углядеть: где же тот, кого днем и ночью, сменяя друг друга, стерегут двести двадцать солдат под прикрытием семидесяти восьми всегда заряженных пушек на бастионах!

Вдоль одной из стен, сразу от входа в крепость, тянулась галерея в два этажа с кирпичными арками и деревянными перилами. Вдоль нее был прокопан глубокий ров, залитый водой. Только в нескольких местах через него были перекинуты узенькие мостики. Возле каждого — часовой.

Казематы в стене, выходившие окошками на галерею, называли «нумерной казармой». И в одном из казематов томился Иван Антонович.

В котором? Стараясь не выдавать своего интереса, Мирович украдкой осматривался, припоминал слова старика барабанщика: «Сидит внизу, в каменной палате. У ней и окна замазаны. А сверху над тою палатою и еще незнаемо какие два арестанта содержатся…»

Что это за арестанты, Мирович, конечно, скоро узнал. В их злосчастной судьбе ничего секретного не было, правда, поэтому и знаем о них теперь совсем немного.

Сидели они в крепости недавно — с шестьдесят второго года. Об одном из них вообще ничего неизвестно, кроме фамилии — Володимиров. О другом — Батурине — немножко больше. Отставной подпоручик, он еще в пятьдесят третьем году пытался взбунтовать рабочих на принадлежавших ему фабриках, чтобы свергнуть Елизавету и возвести на престол Петра Федоровича, за что и был посажен в Петропавловскую крепость.

Самое забавное: когда Петр стал ненадолго императором, он не только не наградил лихого подпоручика, пострадавшего ради него, но и приказал держать его по-прежнему в строгом заключении, велев перевести, от греха подальше, из столицы в Шлиссельбург.

Мировичу следовало бы задуматься о такой неблагодарности царей…

Несли они в крепости караул по неделям, а жили в фурштадте, в самом Шлиссельбурге, на обывательских квартирах. Время зимой тянулось медленно, скучно. И конечно, много всяких мыслей забредало в голову. Жадно интересовал каждый слух, и разные велись разговоры…

С приближением весны стало совсем невтерпеж, и в марте Мирович отпросился хоть ненадолго в столицу.

А тут каждый вечер балы, маскерады, опера. Обгоняя друг друга, летят по Невской першпективе счастливчики в золоченых каретах. Вечерами сияют окна новых дворцов, где веселые и беззаботные удачники ведут крупную игру за фортунными столами.