Шмелиный мед

И вот, сколько он помнит, в этом детстве — с самого начала до конца деревянная кукла принадлежала ему, ее выстрогал дед, она лежала у него, Хадара, за пазухой, когда он ходил в лес и спускался к озеру; она слушала, когда он свистел и говорил, ночью она спала в его кровати, была ему ближе любого другого живого существа. А когда у Улофа прорезались зубы и он начал ходить, ему сколотили лошадку, чтобы он, Улоф, не украл куклу и не сделал из нее бесформенную чушку.

Да, когда он вспоминает детство, то думает о кукле, какая она была пригожая и гладкая на ощупь, какая верная ему и желанная для Улофа и какая теплая, когда он обнимал ее, лежа под ватным одеялом или овчиной.

Деревянная кукла? Да, деревянная кукла.

Но в тот день, когда нашли деда, деда и обглоданные собачьи кости — на черепе и ребрах были ясно видны следы зубов, — в тот день он, Хадар, решил, что с детством в его случае покончено; наивность детства давно вызывала у него отвращение, и он заполз под хлев, за бревна, оставшиеся от овчарни, которая стояла на том самом месте, где потом построили дом Улофа, и там положил куклу на плоский камень и последний раз погладил по животу.

Ежели бы кто сумел пробраться туда, ежели бы нашелся такой смелый человек, который бы заполз под хлев и хорошенько поискал, то, может, кукла, пролежавшая там всю его жизнь, и нашлась, при условии, что Улоф давно уже ее не обнаружил, не осквернил и не сжег в плите. Хадар часто думает об этом, да, думает беспрерывно с тех самых пор, как его начала грызть эта противная хвороба.

Ежели бы хоть кукла была с ним.

Ползя на коленках и локтях, она в конце концов нашла тот плоский камень, — шаря руками, о щепки и щебенку разодрала в кровь кончики пальцев, и на камне лежал кусочек дерева, покрытый пылью и паутиной. Она сунула его под пальто и вынесла наружу.

Да, это могло быть куклой — до того как облупилась краска и почти все неровности сгладились, это действительно могло быть куклой, возможно, там есть и голова, и руки, и плечи, и ноги.

Хадар сидел, выпрямившись в кровати, он тут же обеими руками схватил куклу и поднес к глазам, нижняя челюсть у него отвалилась, так что морщины на лице почти разгладились, из уголков рта стекала слюна. Когда же он наконец решился заговорить, ему, казалось, не хватило воздуха.

Это и правда была она, его кукла: ни Улоф не обнаружил ее, ни гниль не тронула, уже в то время его хитрость превосходила хитрость брата. Удивительно, да просто чудо, что она таким вот образом сохранилась для него, такая нетронутая и невинная, словно воскресла из мертвых, наверняка в этом есть скрытый смысл.

— Видишь, — сказал он, — как она вроде улыбается глазами, и какие свежие краски на лице, и как красиво вырезаны коленки и ступни!

— Да, — ответила Катарина, — поразительно.

Можно она будет ночью спать со мной? спросил он.

Тебе не меня надо спрашивать.

— А кого же еще?

Позже она сообщила об этом Улофу.

Хадар заполучил обратно свою куклу, сказала она, — деревянную куклу, которая была у него в детстве.

Это невозможно, — возразил Улоф. Он говорил, что привязал к ней камень и выбросил в озеро.

Улоф закашлялся. Скорее всего, ему предстояло умереть во время приступа кашля.

— Она лежала под хлевом, — сказала она. — На плоском камне.

Вот сволочь. Как же я ее искал! Как искал!

Но потом Улоф переменил тему разговора; похоже, ему это было необходимо.

— Значит, ты пишешь? — спросил он. — Эту свою книжку? Не только Хадаром занимаешься, но и книжкой?

Скоро она уедет, она ему об этом напомнила, но еще какое-то время она может побыть здесь, она остается, но в то же время уже в пути, если он понимает, что она хочет сказать. Да, она пишет, и еще у нее Хадар, и ни то ни другое особой заботы для нее не представляет. Она пишет понемногу каждый вечер, раньше она обычно писала по утрам, а теперь по вечерам, это произошло вполне естественно. Выбираешь себе тему. Любая тема вмещает что угодно. Здесь, в горах, она более или менее освоилась, чувствует труднообъяснимую связь с его, Улофа, и брата его Хадара взаимными действиями, этим бессмысленным соревнованием по продлению жизни, которое она невольно воспринимает как проявление искусства, представляющее нечто иное и в каком-то смысле равноценное ее собственным устремлениям. Да, ей здесь хорошо. Смертельная и в то же самое время шутовская серьезность, соединение любви и равнодушной покорности судьбе — именно это могло наполнить ее ощущением временной принадлежности к дому. Она всегда старалась избегать того, чтобы переоценивать значение собственной жизни и тем самым слишком бесцеременно ею пользоваться. Она не какая-нибудь значительная писательница, никогда не хотела стать таковой, она просто пишет.

Он не сводил с нее глаз, от бесплодного усилия расшифровать и понять ее слова подкожный жир на лице, казалось, застыл.

Я бы прочитал что-нибудь из того, что ты написала, — сказал он.