Шмелиный мед

Она села на один из стульев возле стола. Можно и здесь немного посидеть, а не у другого брата, не все ли равно, от Улофа не воняло так противно и омерзительно, как от Хадара. Перед тем как уйти, надо будет повнимательнее рассмотреть кошку. Удивительно, что у этого видавшего виды животного есть силы и способность принадлежать обоим, быть кошкой у одного и котом у другого. А чем ты еще занимаешься? — спросил Улоф, Когда не живешь у этой падали.

— У твоего брата? Ты имеешь в виду Хадара? На полу у двери в горницу громоздилась груда нераспечатанных пачек сахара. Возле боковой спинки дивана возвышался штабель из дюжины картонных коробок с шоколадом, под столом лежала куча пакетов с изюмом, да, вся кухня была завалена разнообразнейшими сладостями — на подоконниках, в жестяных ведрах у входной двери, под диваном, на мойке. Кульки с карамелями, банки с патокой, сахарной пудрой и медом, коробочки с пастилками.

Он, наверно, заметил, как она озирается вокруг, и, очевидно, счел необходимым дать ей объяснения.

Я хорошо себя чувствую от сладкого, сказал он, — оно питает меня.

И продолжил разъясняющее восхваление сладости, торжественное прославление, которое она тут же педантично переводила, — было трудно провести грань между ее бормотанием и тем, что говорил Улоф.

Это заслуга сладкого питания, что он еще жив, что он, несмотря на свое убожество, еще так непостижимо силен и крепок. Такое тело, как у него, чудовищно тяжело носить, как бочку с соленой свининой, только сладости имеют нужную питательность, без той силы, что содержится в них, он бы лежал как кит, выброшенный на берег. Когда набиваешь рот сахарной пудрой и изюмом, появляются силы зажечь лампу, принести дров, затопить плиту — по крайней мере, пока жуешь. Сладость пропитывает все твое существо, она не только розовый вкус на языке и нёбе, она щекочет и мочки ушей, увлажняет и освежает ногти на ногах, вообще, сладость — это противоядие против всякой горечи и обиды в этом грубом мире, она гасит шараханья и метания между страхом и надеждой, создает душевный покой. Да, если говорить честно: то явление, что зовется счастьем, на самом деле не что иное как сладость; ощущение сладости и счастье — одно и то же.

Чем старше становишься, тем больше узнаешь о жизни, тем глубже и разнообразнее становится смысл сладости, она непрерывно развивается в человеке, ее возможности и сила воздействия постоянно растут. Ему кажется, сказал он, ему иногда кажется, что существует нечто, чего он еще не пробовал, совершенная сладость; то, что ему до сих пор доводилось пробовать, дало ему лишь предвкушение; по его мнению, мед, леденцы и шоколад намекали на нечто столь сладкое, что это невозможно описать.

Голос у него был писклявый, и он выталкивал слова по одному, частые удары сердца воздействовали на его речь. Наверное, ему бы хотелось еще много чего сказать о сладости.

— Но в обыденной жизни, — произнес он, — это только ради тепла, сахар согревает меня, ты видишь, как я вспотел, хотя плита не топится.

Действительно, лоб его был покрыт капельками пота.

Я разведу огонь, сказала она.

После чего ей пришлось ответить на его вопрос о том, чем она еще занимается, что делает, когда не живет у Хадара.

Я пишу книги. Собираюсь написать книгу о Кристофере.

Кто такой Кристофер? — спросил он. Пытаясь ответить и на этот вопрос, она одновременно засовывала кору и лучину в плиту, огонь занялся почти сразу. О Кристофере не написано пока ни одной книги, пояснила она, она намерена свести множество анекдотов, осколков, щепочек, баек в одно целое; четко и однозначно сказать, кем он был, невозможно. Она будет просто записывать те мысли, которые у нее возникают.

Ей хочется сделать все, что в ее силах, чтобы и о Кристофере тоже появилась книга.

Кошка по-прежнему лежала в ногах у Улофа. Когда она собралась уходить, он сказал:

Да, приходится топить, чтобы настенные часы не замерзли и не остановились. Ежели часы остановятся, неизвестно, что будет.

Хадар стоял у окна в ночной рубахе, опираясь руками о подоконник. От усилия, которое он прилагал, чтобы стоять прямо, у него дрожали ноги и колыхалась фланель рубахи.

— Долго же ты, — сказал он. — Я вовсе не хотел, чтобы ты задерживалась там и ухаживала за ним.

Он болен, ответила она. Нужно, чтоб ему кто-то помог.

Он болен не настолько, насколько был бы должен болеть, сказал Хадар.

Ему б давным-давно быть покойником.

Хадар неотрывно глядел в окно, в вечернюю тьму. Его ноги в любой момент могли подкоситься, и ему не под силу будет встать, если он упадет. Она обняла его за талию, крепко ухватила за запястья и помогла вернуться к дивану. Он долго лежал молча, тяжело дыша, она в это время подложила дров в плиту, поставила на стол хлеб и масло.

Он ест сахар? — спросил наконец Хадар. — Сахар — это его единственный харч?