Шоколад

Она прижимается спиной к дальней стене. У двери громоздится мебель — туалетный столик, шкаф, стулья, но Мускату все же удается пробраться через баррикаду. Тяжелую железную кровать она не смогла сдвинуть с места, но матрас использует вместо щита, нагибаясь к лежащей рядом горке «снарядов». Да ведь она выдерживала его натиск на протяжении всей службы, изумляюсь я. Всюду видны следы борьбы: разбитое стекло на лестнице, зарубины на косяке, оставленные каким-то инструментом при попытке вскрыть запертую дверь спальни, журнальный столик, который Мускат использовал в качестве тарана. Он поворачивается ко мне, и на его лице я вижу отметины ее ногтей. Рубашка на нем разорвана, нос вспух, на виске кровоточит дугообразная ссадина. На лестнице тоже кровь — капля, размазанное пятно, ручеек. На дверной панели — отпечатки окровавленных ладоней.

— Мускат! — кричу я высоким срывающимся голосом. — Мускат!

Он тупо оборачивается на мой окрик. Его глаза похожи на иголочки в тесте. Арманда — дряхлый головорез в юбке — держит перед собой трость, словно меч. Стоя подле меня, она окликает Жозефину:

— Ты там цела, дорогая?

— Уберите его отсюда! Скажите, чтоб убирался прочь!

Мускат показывает мне окровавленные руки. Вид у него разъяренный и в то же время растерянный, изможденный, как у ребенка, затесавшегося в драку взрослых парней.

— Видите, что я имею в виду, pere? — скулит он. — Я же вас предупреждал. Видите?

Арманда проталкивается мимо меня.

— Зря стараешься, Мускат. — Ее голос, в отличие от моего, звучный и сильный, и я вынужден напомнить себе, что она старая и больная женщина. — Ты уже ничего не изменишь. Так что кончай дебоширить. Выпусти ее.

Мускат плюнул в нее и очень удивился, когда Арманда с быстротой и точностью кобры незамедлительно ответила ему тем же. Он отер лицо и взревел:

— Ах ты, старая…

Гийом шагнул вперед, загораживая ее собой. Его пес залился пронзительным лаем. Забавное зрелище. Арманда со смехом обошла своих защитников.

— Не пытайся запугать меня, Поль-Мари! — гаркнула она. — Я помню тебя совсем сопляком, когда ты прятался в Мароде от своего пьяного папаши. С тех пор ты не сильно изменился. Разве что поздоровел немного, да еще больше обезобразился. Прочь с дороги!

Ошеломленный ее натиском, Мускат отступил. Глянул на меня с мольбой.

— pere. Скажите ей. — Глаза у него красные, будто он тер их солью. — Вы же понимаете, о чем я, верно?

Я притворился, будто не слышу его. Между нами, между этим человеком и мной, нет ничего общего. Даже сравнивать нельзя. В нос мне бьет его мерзкий запах — зловоние грязной рубашки, пивной перегар. Мускат взял меня за руку.

— Вы же понимаете, pere, — в отчаянии повторяет он. — Я ведь помог вам с цыганами. Помните? Я же вам помог.

Может, Арманда и теряет зрение, но, черт бы ее побрал, видит все. Все. Ее взгляд метнулся к моему лицу.

— Так, значит, ты его понимаешь? — Она вульгарно хохотнула. — Два сапога пара, кюре?

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сердито отвечаю я. — Ты пьян, как свинья.

— Но, pere… — Краснея и гримасничая от натуги, он силится подобрать нужные слова. — ...реге, вы же сами сказали…

— Я ничего не говорил, — возражаю я с каменным лицом.

Он вновь открыл рот, словно несчастная рыба на обнажившемся при отливе берегу Танна в летнюю пору.

— Ничего!

Арманда и Гийом уводят Жозефину. Поддерживаемая за плечи с обеих сторон старческими руками, она бросает на меня удивительно ясный, почти пугающий взгляд. Ее лицо в грязных подтеках, ладони в крови, но в эту минуту она кажется мне волнующе красивой. Ее глаза будто пронизывают меня насквозь. Я пытаюсь оправдаться перед ней, хочу сказать, что я не такой, как он, что я — священник, а не мужчина, человек совершенно иной породы, но и сам понимаю, что это нелепое объяснение, фактически ересь.

Наконец Арманда увела Жозефину, и я остался наедине с Мускатом. Он душит меня в горячих объятиях, слезами обжигая мне шею. В первую секунду я оторопел, смешался, погружаясь вместе с ним в пучину собственных далеких воспоминаний. Затем попытался высвободиться из его тисков. Поначалу вырывался мягко, потом стал отбиваться, в нарастающем исступлении колотя по его дряблому животу ладонями, кулаками, локтями… Он о чем-то умолял меня, а я, перекрывая его мольбы, визжал не своим голосом:

— Оставь меня, ублюдок, ты все испортил, ты…

Франсис, прости, я…

— pere…

— Все испортил… все… убирайся! — Кряхтя от напряжения, я с горем пополам сбросил с себя его мясистые потные руки и, охваченный бурной радостью — наконец-то свободен! — помчался вниз по лестнице, подвернув лодыжку на сбившемся коврике. Его стенания и вопли неслись мне вслед, словно плач брошенного ребенка…