Шолохов

К Михаилу с разных сторон стола потянулись рюмки; он лунатическим движением поднял свой фужер из-под шампанского, но тот оказался пуст. Непослушной рукой он цапнул за горлышко стоявшую возле его прибора бутылку водки, набухал из нее, разливая, в фужер, потом ткнул его, не глядя, в протянутые рюмки, отчего те зазвенели жалобным, погромным звоном, и залпом выпил. Потом он сел. Великий Серафимович глядел на него, улыбаясь.

— Закусывай, Миша, — сказал он.

— Нет, — хрипло ответил он, — на сегодня вы уже меня накормили на славу…

Часть третья «Дело Шолохова»

I

Ни один знаменитый русский роман — ни «Мертвые души», ни «Война и мир», ни «Анна Каренина», ни «Преступление и наказание», ни «Братья Карамазовы» — не имел такого быстрого успеха, не расходился за первый год в сотнях тысяч экземпляров, как первые две книги «Тихого Дона». Вслед за «Октябрем» роман выпустила «Роман-газета», а потом появилась книга в твердой обложке.

На Дону «Роман-газету» читали всем миром. В Вешенской полстаницы собиралось на колхозном дворе. Люди садились в кружок прямо на земле, слушали. Темнело, но никто не хотел расходиться. Тут же, как на сходе, принимали решение, что каждый, кто хочет слушать, должен принести по полбутылки дефицитного в ту пору «гасу» — керосина. Зажигали лампу, читали дальше. Люди катались по земле от смеха, плакали, спорили… Угадывали в героях — по внешности, по поступкам — свою родню, знакомых… То же самое происходило в других станицах. В Каргинской читка проходила прямо на улице, возле магазина. Здоровенный однорукий казак Алексей Ковалев, узнавший себя в шолоховском герое Алешке Шамиле, стоял бледный, с открытым ртом, по небритой, подергивающейся щеке его катились слезы. Здесь тоже, когда стемнело, вынесли на улицу керосиновую лампу.

Но не только у донских казаков книга пользовалась таким почетом. Отовсюду доходила до Михаила молва, что «октябрьские» книжки зачитывают до дыр, что выстраиваются за ними в библиотеках по всей стране очереди… Тем удивительней, что все это происходило на первых порах при полном, сверхъестественном молчании критики, которая трусливо ждала, что скажут «сверху». Многоопытный Серафимович решил, что если «сверху» не звучит никаких голосов, то надобно прийти туда, наверх, и самому сказать свое слово, не дожидаясь, когда это сделает недоброжелатель из напостовцев. Серафимович был своим человеком в «Правде», главном партийном органе страны, а голос «Правды» и был тем самым «голосом сверху», которого ждали затаившиеся критики. Александр Серафимович написал статью о «Тихом Доне» и отдал ее в «Правду». Она вышла 19 апреля 1928 года.

В этой статье Серафимович сравнил Михаила с молодым желтоклювым ореликом, который неожиданно взмахнул огромными крыльями. После статьи в «Правде» печатных откликов на «Тихий Дон» не прибавилось, но отношение к Михаилу заметно изменилось. Буквально через несколько дней он был избран на I Всесоюзный съезд пролетарских писателей, хотя раньше его не приглашали даже на конференции МАППа. Здесь, на съезде, впервые узнал он, что такое публичная слава. На него просто сходились поглазеть, как глазеют на диковинное животное в зоологическом саду. Особенно донимали его комсомолки, помогавшие работе секретариата съезда. Женское начало, еще только заявляющее себя в юных созданиях, рисовало им человека, написавшего историю любви Григория и Аксиньи, видным, роковым мужчиной средних лет, а оказалось, что делегат Шолохов М. А. почти что их ровесник! Одна из них прямо сказала, глядя на малорослого, с юношеским румянцем на скулах Михаила: «А я думала, вы такой взрослый дядя с усами, как у Григория Мелехова!»

Прошло довольно много времени после съезда, прежде чем критики зашевелились и стали осторожно хвалить «Тихий Дон». Похвала, впрочем, была не только сдержанной, но и строго дозированной. Напостовец Селивановский, например, написал в «Октябре»: «Из общего потока крестьянской литературы особенно интересны для нас три романа: «Лапти» Замойского, «Девки» Кочина и «Тихий Дон» Шолохова». Поставил ли он Михаила на третье место, что называется, в алфавитном порядке или считал Замойского и Кочина талантливей — неизвестно.