Шолохов

— Погоди-ка, погоди-ка! — Михаил пошел к вешалке, где висел его кожан, достал из кармана «Октябрь». — Что-то такое было и у Леопольда… Ага, вот: «В нем есть двусмысленность… Но наше время не терпит двусмысленности». Можешь считать, что именно так сказал Сталин. Авербах руководящие указания запоминает намертво. Но выводы, поганка, делает свои. Сталин сказал, что рассказ двусмысленный, а Авербах пишет, что враждебный.

— О, этого Авербаха я хорошо помню! — воскликнул Булгаков. — Это ведь он зарезал окончание «Белой гвардии»! «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета. Не только наша критика и библиография, но наши издательства должны быть настороже, а Главлит — тем паче». Наизусть помню! Одна мысль мне приносит некоторое облегчение, что этот не-Бах будет в аду повторять свои приговоры бесконечно!

У Михаила нехорошо засосало под ложечкой, когда из уст Булгакова прозвучало: «зарезал окончание». Неужели такая же судьба ожидает «Тихий Дон»? Он встряхнул головой, отгоняя эти мысли, и разлил водку по рюмкам.

— Давайте, что ли, за встречу, — сказал он. — Не в добрый час мы увиделись, но верю, что настанет и добрый.

— Вы, помнится, и прежде верили, — усмехнулся Булгаков. — И он для вас настал. Откройте секрет: как это у вас получается? Лично мне мое будущее видится ужасным. Сначала меня отменили как беллетриста, а теперь — как драматурга… Просился взять меня на работу штатным режиссером — шарахаются, как от черта. Что дальше? В рабочие сцены мне идти, что ли, в дворники? А вы излучаете уверенность, хотя, оказывается, и у вас роман задержали. Знаете, я все ж таки думаю, что будет именно по-вашему. Но не понимаю, почему. Может, оттого, что вы молоды? Но и Андрей молод, а дела его не блестящи, и блестящими, судя по тому, что он пишет последнее время, быть не могут. Как же вам удается сохранять жизнерадостность? Объясните, сделайте одолжение.

Михаил взял бутылку, налил всем еще.

— Вы, Михаил Афанасьевич, смотрите со своей колокольни, вот я и кажусь вам выходцем из другого мира, где всем заправляет удача. Что ж, смотрел и я на вас так в МХТ, на «Днях Турбиных», когда выходили вы раскланиваться. Вот уж удача, так удача! Автор запрещенного романа, которого клеймят как врага советской власти, ставит по роману пьесу, которая идет с бешеным успехом! Сталин ездит, сам видел! И выглядели вы тогда тоже вполне уверенно, можете мне поверить. Чем от вас тогда пахло, рестораном или хорошим одеколоном, не ведаю, но выглядели вы так, как я выглядеть никогда не буду: монокль, пробор, галстук-бабочка, накрахмаленная грудь… Сомерсет Моэм! Кнут Гамсун! Я и подходить-то побоялся, хотя Ермолов звал. Потом судьба-злодейка перевернулась на полном скаку… Это Россия: у нас, как известно, от тюрьмы да от сумы… Упал — вставай, встал — смотри под ноги, дорожка ухабистая… Интеллигенту это трудно, я знаю. Удача для вас — дело обычное, вы жизнь не мыслите без удач, а неудача — рок, судьба, трагедия… У нас же иначе. Казак — не казак, если ставит на своей жизни крест от постоянных невзгод. Зависеть от случайных удач он не может. Он отец семейства и солдат, смерти в глаза смотрел. Можете ли вы представить себе в его устах фразу: «Будущее мое ужасно»?

Вы вот драматург — вообразите себе на сцене казака с такой репликой! Сами будете смеяться до упаду!

— Действительно, — засмеялся Булгаков.

— А отчего вам смешно? Смею надеяться, не оттого, что вы считаете людей из народа такими скотами, что они и о будущем своем задуматься не могут? Нет, у станичника, который вместо подписи своей крест выводит на бумаге, другое отношение к жизни. Мы сидим тут с вами за хлебом-солью и сладкой чаркой, а что же будет, если хлеборобы лягут все как один на землю и скажут: будущее ужасно, пропади оно все пропадом? Нет, первый закон жизни для них: упал — вставай. Низко упал — ползи что есть силы наверх. Такой характер на Дону выковался. Может, и мне от этого характера кой-чего перепало? И потому я такой, как вы говорите, жизнерадостный?