Шолохов

— А ты думаешь, чтобы волю получить, надо кричать дуром: «Бей жидов, спасай Россию!»? Жидов хлопцы и так бить будут, никакой Цинципер им не помешает. Он же с ними в бой не ходит. Жидов все бьют — и белые, и красные, и зеленые. И все говорят — это не мы, это другие! Ты не знаешь, почему? Я знаю. Евреи — основная сила тайного правительства. Все деньги мира у них. Если бы я стал кричать, что борюсь против жидов и масонов за народную волю, они шмякнули бы на меня разом и белых, и красных, и петлюровцев, и григорьевцев, и поляков. Мокрое место бы осталось! А так — все ездили по очереди ко мне на переговоры, союз предлагали… Это политика, в ней без еврейских советчиков нельзя. И лучше, если это будут мои старые соратники, чем лазутчики врагов. Между прочим, я у евреев в политике многому научился. Они не любят, когда вся власть у кого-то одного в руках, и я им у себя не даю всей власти. У них только политическое руководство, а военное — у украинцев. Они грызутся между собой, и пусть их. Это хорошо, когда вокруг тебя — всякой твари по паре. Все смотрят на тебя, а ты всегда прав. Правда, партии русского казачества у меня нет. Это непростительное упущение. Теперь, когда у большевиков не стало врагов, они хотят всей Красной армией навалиться на меня. Надо поднимать на совместную борьбу Дон и Кубань, а поднимать некому, украинцы для ваших чужие, евреи тем более. Нужны молодые смышленые хлопцы вроде тебя. Хочешь, поставлю тебя начальником культпросвета? Это большая честь, войдешь в историю вместе с батькой Махно. Будет у тебя все, что пожелаешь. Часы тебе подарю, маузер. А так — пропадешь в своей Каргинской. Что здесь делать — старых пердунов да сопливых детишек в клубе забавлять? Ну, согласен?

— Подумать надо, — уклончиво ответил Михаил.

— Некогда думать, хлопец, завтра выступаем на Миллерово.

— А послезавтра куда? Не пойдут с вами наши казаки. Они свой Дон любят, а не странствовать по белу свету. Ваша армия — как тот завод, который вы рабочим предложили распродать. Пару месяцев будет чем кормиться, а потом? Наши казаки волю не так понимают. Русское государство им не враг. Когда большевики позвали идти на поляков, они все пошли — и красные, и белые. А вы что же свою Украину от поляков не защищали? Ясное дело, почему — они бы вас разбили. Но ведь и красные вас разобьют. Стал-быть, ничем вы не поможете хлеборобам, будете только напрасно кровь лить, как сегодня. Извиняйте, если что не так сказал.

— Я вижу, тебе больше нравится за большевиков агитировать, — нахмурил свои едва заметные брови Махно. — А не хочешь ли присоединиться к тем, что валяются здесь за плетнем?

У Михаила похолодело в животе. В глубине души он не верил, что его могут расстрелять, но убивали у батьки так легко, словно в городки играли… Что им стоит снести голову еще одному? Он подавил в себе внутреннюю дрожь и сказал:

— Но вы же при всем честном народе звали меня погутарить, а не на расстрел. Да и что это за воля у вас такая: чуть что не так скажешь — и расстрел? Вы хотели пьесу посмотреть — мы вам показали, позвали погутарить — я пошел. Но ехать из станицы я с вами не хочу. Отец и так на подозрении у советской власти, как бывший мельник, а я уеду — его и вовсе арестуют. Зачем же настаивать против моей воли? Вы говорили станичникам, что пришли на Дон как друг, а друзья так себя не ведут.

— А ты нам не друг! Ты служишь у большевиков в культпросвете, пропаганду им помогаешь вести. Таких — к стенке.

— Не служу я у них! Я здесь писарь в ревкоме. А театром занимался по своей охоте, за добавочный паек. Голодуха ведь!

— Ты меня не жалобь — не разжалобишь. — Махно, хромая, подошел к двери, открыл ее, крикнул: — Лепетченко!

У Михаила враз ослабели ноги, как давеча у Лашкевича. «Господи, помилуй! Пресвятая Богородица, спаси мя!» — взмолился он про себя.

В дверях вырос Лепетченко.

— Слухаю, батько.

— Я иду в дом попа, отдыхать. Завтра с утра хороним Гаркушу, потом — выступаем. Этого говнюка отпусти. Нехай идет до хаты. — Батька повернулся к Мишке: — Скажи спасибо, что годов тебе еще мало, а то бы и слушать не стал. Но запомни: не хочешь у нас работать, не будешь и у красных. Отныне — никаких болыпевистских театров. Я ведь не навсегда ухожу, вернусь еще. Узнаю, что не выполнил зарок, пощады уже не жди. Скройся с глаз.

Михаил, забыв поблагодарить, пулей вылетел из комнаты. В штабе уже было полно махновцев, под потолком висела плотная завеса махорочного дыма. Раскрасневшиеся Галя и Феня пили в кабинете краснолицего чистый, как вода, медицинский спирт, ведерную бутыль с которым, как с ходу определил по наклейке Михаил, прихватили у местного фельдшера. Здесь же сидели несколько нахохлившихся, как вороны, бородачей из «реввоенсовета», пронзительно глянувших сквозь очки на Мишку.

— Ну что — в штаб Духонина оборванца? — весело спросил багроволицый.

— Та ни, — осклабился Лепетченко. — Зелэный ще, трэба трошки пидрасты. Батько казав, шо вин говнюк, и нехай идэ соби до хаты.

Махновцы заржали.

— Выпей з намы, хлопчик, — сказала Феня. — Ты зараз як заново народився.