Шолохов

— Кто? — поразился Михаил, завертев головой.

— Сталин. Он часто бывает на «Турбиных». Говорят, только благодаря ему пьеса и идет.

Михаил никого не увидел там, куда указал ему Александр Павлович: бархатная портьера скрывала сидящего в затененной ложе, но на барьере спокойно и неподвижно лежала небольшая белая рука. Михаил снова перевел взгляд на сцену, но боковым зрением продолжал следить за точно окаменевшей рукой, и не напрасно: она вдруг шевельнулась и взяла лежащий рядом на перилах бинокль. В этот момент штора немного отодвинулась, и Михаил увидел в профиль знакомое по многим портретам и одновременно непохожее на портреты бледное лицо, черные усы, скулы, изрытые следами оспы, тяжелые веки. Сталин смотрел в бинокль с отрешенным, ничего не выражающим лицом. Потом он опустил руку, и штора снова закрыла его.

— А почему он, генсек партии, ездит на эту пьесу, где коммунисты появляются только в эпизодах?

Ермолов ответил типично по-московски:

— У него есть билеты, он и ездит. Всякий на его месте бы ездил.

Михаил посмеялся про себя, а потом подумал: «Вот это и есть успех, когда говорят: всякий бы ездил, всякий бы читал! Никому не известно, что нравится Сталину в «Турбиных», но и никто не удивляется, что он ездит. Дескать, как же можно не ездить? А ведь сбылось то, о чем мечтал Булгаков! Его искусству наконец внимает власть, без всяких «посредников»!»

Занавес упал, и под шквал аплодисментов, не заглушаемый даже свистом с галерки, где, как сказал Ермолов, сидели специально назначенные клакерами комсомольцы, вышли к публике раскланиваться артисты. Потом появился и сам Булгаков. Выглядел он еще более импозантно, чем тогда, на квартире у Александра Павловича, но сильнее всего, пожалуй, изменилось его лицо: оно было красным, блестящим, излучающим успех, а в правом глазу, как у германских офицеров в пьесе, торчал, к удивлению Михаила, монокль, который Михаил Афанасьевич умудрялся не ронять, когда раскланивался. Михаил покосился на сталинскую ложу — белой руки на барьере уже не было.

— Подойдем к Михаилу Афанасьевичу? — с энтузиазмом предложил Ермолов, когда цветы и вызовы на «бис» закончились.

— Затолкают, — покачал головой Михаил, а про себя подумал: «Нет, это уже не тот Михаил Афанасьевич, что полтора года назад! Нынешний уже через край хлебнул славы. Подойду к нему, когда сам стану Михаилом Александровичем».

Завидовал ли он славе Булгакова? Если и завидовал, то не той тяжелой едкой писательской завистью, что разъедает душу, как ржа железо — насквозь, до дырок. Ему хотелось написать о своем не хуже, а о легкокрылой славе он и не помышлял, ибо для полновесной, добротной тяжести замысла «Тихого Дона» требовались другие, более могучие крылья. Для легкой славы годились «Донские рассказы», но если она не выпала им, то и слава Богу, а то бы, пригретый ее неверными лучами, он обленился бы и не взялся за свой грандиозный замысел.

Однако, помимо творческих проблем, приносящих Михаилу больше радостей, чем огорчений, существовали еще житейские, а здесь все обстояло прямо противоположным образом. Он сильно рассчитывал на гонорар за книжку, выходящую в ГИЗе, — «О Колчаке, крапиве и прочем». Первоначально она состояла из 9 рассказов и «тянула» листов на десять. Но Тарасов-Родионов и Березовский из ГИЗа обкорнали ее на четыре рассказа, «по причинам технического и идеологического характера». Таким образом, договор с ГИЗом был подписан только на пять рассказов. И вот книжечка вышла, хорошим тиражом в 15 000 экземпляров, но рассказов в ней было только четыре. Обчекрыженный гонорар послал домой, Маше со Светланкой, но самому жить было не на что. Гонораров больше он уже ниоткуда не ждал, да и рассказы писать забросил. «Тихий Дон» при самых благоприятных обстоятельствах даст денег не раньше начала следующего года.

Выручили, как всегда, Вася Кудашов и Коля Тришин (который к тому времени перешел к Васе из «Крестьянской газеты»). Они временно устроили Михаила в штат «Журнала крестьянской молодежи» литсотрудником. Вот так Шолохов, у которого в ту пору с большинством редакторов установились вежливо-враждебные отношения, называемые на языке военных вооруженным нейтралитетом, узнал, почем редакторский хлеб! Ходил каждый день на работу, от чего уже порядком отвык, принимал молодых авторов, порой пришибленных и робких, а порой самоуверенных и занозистых — ну, в общем, как он сам в разные годы; объяснял им, как написать лучше, или почему нельзя напечатать их произведения, вспоминая, как это объясняли когда-то ему.

Однажды в редакции раздался звонок. Звонил Серафимович, просил Михаила зайти к нему в «Октябрь». Он спешно отправился.

Александр Серафимович встал при его появлении, крепко пожал руку, усадил напротив.

— Вот что, Миша, — сказал он, глядя на верхнюю пуговицу его гимнастерки. — Вскоре после нашей встречи я позвонил Ягоде — он сейчас фактически руководит ГПУ, Менжинский болен…

Михаила охватило недоброе предчувствие.