Шолохов

Второй тезис. Наша литература по существу погасла в 30-х годах. Но ведь именно в 30-е годы с особой остротой встает лозунг партийности литературы, именно после роспуска РАППа, именно с 30-х годов партия стала особенно заниматься и руководить литературой… Все наши заклятые „друзья“ на Западе все время говорили, что в 30-х годах литература кончилась…»

Брежнев и предоставил слово Полевому, и слушает наивнимательно. Даже подыгрывает. Вот оратор критикует тех, кто не очень-то горазд сражаться с «идеологическим врагом»: «Мы отстреливаемся пока что из мелкокалиберного оружия…» Будущий генсек тут же ему в поддержку: «Я хотел бы сказать, что выстрелов не слышно».

Шолохова не было на этом расстрельном совещании: то ли не пригласили, то ли нашел возможность не прийти.

Конечно же ему рассказали, как палил по нему секретарь Союза советских писателей, а секретарь ЦК не одернул.

Шолохов появился в Москве чуть позже, на второй неделе декабря. Читал свой новый рассказ в редакции «Правды». Тот самый рассказ про войну, с которым недавно познакомил друзей в Миллерово. Читал по-особенному — замедленно, с длинными паузами, словно здесь, за этим столом еще только замышляя, чему дальше быть. В жестах взмелькивала почему-то одна правая рука — получалось, что он ею себе изредка дирижировал… Вдруг воткнул сигарету в пепельницу, проговорил: «Это то, что успел написать…» И встал из-за стола хмурым, попрощался. Таким здесь его еще никто не видывал.

Он снова появился в редакции 29 декабря. И снова главный редактор созвал членов редколлегии: Шолохов будет читать! Самые проницательные уловили — рассказ предстал доработанным.

Рукопись осталась на столе у главного редактора. Пойдет ли, как говорят газетчики, в набор и на полосы газеты?

Судьба рассказа

В последнем номере «Правды» за 1955 год появилась первая часть «Судьбы человека», а окончание — в первом номере нового года.

Шолохов нашел в нем такую простоту стиля, чтобы сразу же, без всяких затей представить своих персонажей читателю: «Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском: „Здорово, браток!“».

Десять лет минуло после победного 1945 года. Война, однако, не отпускает писателя. Почтил тех, кто ради родины был готов на любые муки, но не стал предателем. Отдал незаметным героям — Соколовым — должное.

Однако же рассказ без всяких фанфар. И начало таковое. И конец этой истории поражал читателя грустно-щемящей неопределенностью: «Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… Что-то ждет их впереди?» Никакого тебе слащавого «соцреализма»!

Видимо, потому партагитпроп и его прислужники из числа официозно мыслящих критиков и литературоведов принялись засиропливать рассказ. Они писали о нем только одно и никак иначе: гимн стойкости советского человека. Из этого следовало, что не следует углядывать в этом рассказе ничего иного.

Но у проницательных читателей как раз-то иное прочтение. Один из них — мой в 1957-м первый в журналистике редактор казахстанской молодежной газеты. Доверился со своим, по тем временам запретным, мнением мне, сыну «врага народа»:

— Рассказ Шолохова возносят только за одно: за тему солдатского подвига. Но литературные критики такой трактовкой убивают — безопасно для себя — истинный смысл рассказа. Правда Шолохова шире и не заканчивается победой Соколова в схватке с фашистской машиной. Делают вид, что у рассказа нет продолжения: как большое государство, как большая власть относятся к маленькому человеку, пускай и великому духом. Шолохов выдирает из сердца откровение: смотрите, читатели, как власть относится к человеку — лозунги, лозунги, а какая к черту забота о человеке?!

— Плен, — продолжил он, — искромсал человека. Но он там, в плену, даже искромсанный, остался верен своей стране, а вернулся?.. Никому не нужен! Сирота! А с мальцом две сироты… Песчинки. И ведь не только под военным ураганом. Но Шолохов велик — не соблазнился дешевым поворотом темы: не стал вкладывать своему герою ни жалостливой мольбы о сочувствии, ни проклятий в адрес Сталина. Разглядел в своем Соколове извечную суть русского человека — терпеливость и стойкость.

Эти его рассуждения не остались без следа. Много позже пришла мысль, что судьба Соколова и Ванюшки — это как бы продолжение судьбы Мелехова и Мишутки. Ведь как надо было Григорию, чтобы не слышать от Кошевого угроз и подозрений, — сына в охапку и… бежать. Правда, некуда было.

То, как оценили новое шолоховское творение солдаты-ветераны и вдовицы, первыми узнали почтальоны: отклики, отклики.