Шолом-Алейхем

Но главное – бисерный, ровный, каллиграфический почерк. Однажды брат отца дядя Пиня, чтобы проверить, усадил Шолома за стол, дал перо, чернила и – не найдя листа бумаги – молитвенник своего сына, приказал: «Пиши!» – «Что мне писать?» – «Пиши что хочешь». И Шолом написал на молитвеннике своё первое в жизни произведение – на древнееврейском: «Хотя на священной книге мудрецы писать запрещают, но знака ради это позволено. Сей молитвенник принадлежит… Кому он принадлежит? Кому принадлежит, тому и принадлежит. Но всё же кому он принадлежит? Тому, кто его купил. Кто же его купил? Кто купил, тот и купил. Кто же всё-таки его купил? Тот, кто дал деньги. Кто же дал деньги? Кто дал, тот и дал. Всё-таки кто же дал? Тот, кто богат. Кто же богат? Кто богат, тот и богат. Кто же всё-таки богат? Богат славный юноша Ицхок, достойный сын знаменитого богача Пинхуса Рабиновича из прославленного города Переяслава» [17] .

Примеры подобного – живого, мастерски выписанного тавтологического монолога, на каждой строчке препирающегося с самим собой или вертящегося, как собака за своим хвостом, вокруг любого утверждения, которое тут же на наших глазах опровергается, – чисто еврейского монолога находим в изобилии во всяком произведении Шолом-Алейхема. Это станет его визитной карточкой, коронным номером и вкладом в мировую литературу.

«Страсть к писанию, как это ни странно, началась у меня с красивого почерка, который я перенял у учителя Зораха. За красиво написанное задание отец давал нам по грошу (первый “гонорар”). Я сшил себе тетрадь и красивыми буквами вывел в ней (“сочинил”) целый трактат по Библии и древнееврейской грамматике. Отец пришёл в восторг от моего “произведения” и долго носил его у себя в кармане, показывая каждому встречному и поперечному, как прекрасно пишет его сын (мне было тогда лет десять), как он сведущ в Библии и искусен в грамматике» [18] .

С талкивался ли маленький Шолом с проявлениями антисемитизма, знал ли он, что это такое? Косвенно, почти нет – и Воронково, и Переяслав были еврейскими местечками, и их украинское и русское население вполне добрососедски уживалось с иудейской частью города. Конечно, вид длинных пейсов и лапсердаков всегда настраивал христианина на шутку, а иудейские обычаи и ритуалы были для него странными и чужими, да и православный батюшка никогда не забывал лишний раз напомнить с амвона, кто распял Христа; но в обыденной жизни отношение к человеку определялось не тем, христианин он или иудей, а подлец ли он, мошенник, или честен и отзывчив. Это были времена до первых массовых еврейских погромов в Российской империи, прокатившихся по всей Украине, включая Переяслав, в 1881–1882 годах после убийства народовольцами императора Александра II.

В романе «С ярмарки» Шолом-Алейхем вспоминает, что в Воронкове ему был знаком только один вид антисемитизма – собачий: как-то раз христианские ребята натравили на него собак, которые порвали его и сильно искусали, шрамы остались на всю жизнь.

Для широты картины добавим, что, по воспоминаниях Шолом-Алейхема, и еврейские дети никогда не упускали случая, завидев длиннорясого православного батюшку, пробежаться за ним, проорав нараспев: «Поп, поп, ложись в гроб. Сядь на кобылу, поезжай в могилу. Поп волосатый, зароем тебя лопатой. Нам клад, тебя в ад».