Шоншетта

Подобно тому, как в темную комнату через внезапно отворенное окно врывается свет, так и Шоншетта вдруг увидела мысленным взором «его», оригинал портрета. Вечера в Супизе вдруг вспомнились ей с поразительной ясностью: карточный стол, вокруг которого усаживались трое, пока Шоншетта строила домики из карт. Это были ее мать, очень хорошенькая, с черными-черными волосами, с шалью на плечах, так как она всегда зябла: Дюкатель, уже сгорбленный, но не так, как теперь, и «он», оригинал портрета, с теми же белокурыми усами и голубыми глазами. Теперь она поняла, почему с таким трудом вспомнила его: в Супизе она никогда не видела его в военной форме, там он всегда одевался в штатское платье.

Кончив свой десерт, Шоншетта поспешила скрыться в свою комнату, чтобы снова взглянуть на свое сокровище. Она долго любовалась им, все более и более припоминая прошлое. Пробило три часа. Шоншетта вспомнила, что сейчас придет на урок мадемуазель Лебхафт, и стала собирать книги. Вошла учительница, тонкая, худая, в своей восемнадцатифранковой тальме; ее костлявое лицо под вуалью покраснело от холода.

Шоншетте всегда доставляло огромное развлечение смотреть, как раздевается мадемуазель Лебхафт: из шляпы она вынимала, по крайней мере, десять булавок, причем неловко торопилась, теряла терпение; потом перед зеркалом поправляла волосы, которые были такие светлые, что седина даже не была в них заметна; потом снимала свою тальму, накидку без рукавов, без которой оказывалась тощей и страшно плоской в груди, – гораздо худее Шоншетты, фигура которой уже выказывала наклонность к округленным формам.

– Шоншетта, хорошо ли вы приготовили уроки? – спрашивала мадемуазель Лебхафт, целуя девочку в лоб.

– Да, фрейлейн.

После этих прелюдий начинался урок. Слова старой девы звучали однообразно, как журчанье водяной струи; при этом веки Шоншетты нередко закрывались от дремоты. Единственно, что занимало девочку – это рассказы мадемуазель Лебхафт о ее молодости – ее «роман», как она называла.

Какой это был грустный и бедный по содержанию роман! Это была история нищеты и лишений, начавшихся со смерти ее отца, саксонского лесничего, оставившего дочь в шестнадцать лет без всяких средств. Кое-какие связи помогли сироте получить место в женской гимназии, где она могла докончить свое образование, зарабатывая в то же время кусок хлеба. Потом… потом она прошла обычную карьеру учительницы-космополитки, работая то в Англии, то в Германии, то во Франции и тратя понемногу свои молодые силы в этом неблагодарном труде. Однако она с удовольствием вспоминала годы своих путешествий, и каждый урок прерывался рассказами об этом прошлом. Шоншетта знала их все до одного, но для нее не было ничего приятнее, как слушать их повторение.

– Я никогда не была очень хорошенькой, – говорила мадемуазель Лебхафт, – но была очень интересна.

Если верить ее словам, она была очень привлекательна, так как все ее романы кончались поспешным бегством от преследований какого-нибудь молодого человека, сердце которого она покорила, живя на месте в качестве гувернантки.

Сегодня мадемуазель Лебхафт повторила уже известную Шоншетте историю своего пребывания в замке Ред-Кэстл: как она ночью бежала из этой шотландской берлоги, чтобы не быть препятствием к браку между молодым владельцем замка и леди Осмонд.

– Скажите, фрейлейн, – спросила Шоншетта, которую преследовала одна неотвязная мысль, – все эти господа, которые так восхищались вами, оставляли вам что-нибудь на память о себе?

Немка багрово покраснела, потом жеманно сказала:

– Какой дикий вопрос, Шоншетта! Разве приличные барышни принимают подарки от мужчин? Ну, продолжайте: в котором году Левендаль взял Берген-оп-Цом?

Но Шоншетта настаивала:

– Я уверена, что у вас есть подарки. О, фрейлейн, – вкрадчиво продолжала она, – покажите мне!

Смущенная старая дева колебалась и машинально поднесла руку к горлу, точно защищаясь от нескромной попытки отнять у нее что-то, спрятанное на ее груди. Но проворные пальчики Шоншетты быстро скользнули за белую рюшку, окаймлявшую ворот мадемуазель Лебхафт, и нащупали серебряную цепочку. Шоншетта тихонько потянула ее, учительница не сопротивлялась и позволила вытащить на свет Божий и открыть серебряный медальон в виде сердца. В нем оказались белокурые волосы, такие же светлые, какими должны были быть в молодости волосы самой мадемуазель, но не такие тонкие.

– Чьи это? – спросила Шоншетта.

Но Лебхафт не слышала вопроса: очевидно вид этого сокровища отозвался в ее душе неясным аккордом воспоминаний минувшей любви, и она прислушивалась к музыке, зазвучавшей в ее сердце.

– Это – волосы владельца Ред-Кэстла? – приставала Шоншетта.

– О, нет! – со стыдливым ужасом возразила учительница, – от этого лорда я никогда и ничего не приняла бы: я не любила его!

– Так вы любили господина с этими вот волосами?