Шоссе Линкольна

Вулли обернулся и немного подумал.

– Хорошо, Эммет.

– Когда ты последний раз ел?

– А. Не помню. Наверное, перед тем как залезли в машину директора. Правильно, Дачес?

Эммет повернулся к брату.

– Билли, ты помнишь, что Салли сказала насчет ужина?

– Она сказала, готовить при ста восьмидесяти градусах сорок пять минут.

– Пойди тогда с Вулли в дом, поставь в духовку и накрой на стол. Мне надо кое-что показать Дачесу, и сразу придем.

– Хорошо, Эммет.

Билли и Вулли пошли к дому, мы смотрели им вслед, а я гадал, что это хочет показать мне Эммет. Он повернулся ко мне – и был не похож на себя. Он был явно не в духе. Наверное, так бывает с некоторыми, когда случается что-то неожиданное. Я, например, люблю сюрпризы. Люблю, когда жизнь достает кролика из шляпы. Когда тебе подают фаршированную индейку с овощами в середине мая. Но большинство людей не любят, когда их застают врасплох – даже хорошей новостью.

– Дачес, что вы здесь делаете?

Теперь уже я удивился.

– Что мы здесь делаем? Приехали навестить тебя. И посмотреть ферму. Ну, ты понимаешь. Слышишь столько рассказов от друга про жизнь на ферме, и хочется увидеть своими глазами.

Для ясности я показал на трактор, на кучу сена и на раскинувшуюся за дверью американскую прерию, которая пыталась убедить нас, что земля все-таки плоская.

Эммет проследил за моим взглядом, потом повернулся ко мне.

– Вот что, – сказал он. – Давай поедим, я устрою вам с Вулли маленькую экскурсию, выспимся как следует, и утром отвезу вас обратно в Салину.

Я махнул рукой.

– Тебе не нужно везти нас в Салину. Ты только что приехал домой. Кроме того, не думаю, что мы туда вернемся. Во всяком случае, не сразу.

Эммет закрыл на секунду глаза.

– Сколько месяцев тебе осталось от срока? Пять или шесть? Вы оба почти уже на воле.

– Это верно, – согласился я. – Совершенно верно. Но когда директор Уильямс сменил Акерли, он уволил ту медсестру из Нового Орлеана. Она помогала Вулли добывать лекарство. Теперь у него последние несколько пузырьков – а ты знаешь, какой он печальный без лекарства…

– Это у него не лекарство.

Я кивнул.

– Для кого-то гадость, для кого-то радость, а?

– Дачес, кому-кому, а не тебе это объяснять. Чем дольше вы в самовольной отлучке, чем дальше вы уехали от Салины, тем хуже будут последствия. А этой зимой вам исполнилось восемнадцать. И если вас поймают за границей штата, то в Салину могут не вернуть. Могут отправить вас в Топику.

Что тут говорить: большинству людей, чтобы сложить два и два, нужен телескоп и стремянка. Вот почему объясняться с ними – одна морока. Но не с Эмметом Уотсоном. Он с первого взгляда видит всю картину целиком – и в общем, и во всех деталях. Я поднял руки – сдаюсь.

– Согласен на сто процентов, Эммет. Я то же самое пытался объяснить Вулли, в тех же словах. Но он не слушал. Он твердо решил свалить. У него был целый план. Смоется в субботу ночью, рванет в город, угонит машину. Даже нож притырил, когда дежурил на кухне. Да не столовый. Разделочный для мяса. А сам мухи не обидит. Мы-то с тобой знаем. А полицейские не знают. Видят дерганого парня, взгляд блуждает, мясницкий нож в руке, – и валят его, как собаку. И я сказал ему, если положит нож, где взял, помогу ему по-тихому выбраться из Салины. Он вернул нож, мы залезли в багажник – и вуаля, мы тут.

И все это было правдой.

Кроме ножа.

Это называется приукрашиванием – безобидное маленькое преувеличение ради яркости. Вроде громадных часов в номере Казантикиса или пинкертона, стреляющего в замок. Эти мелочи как будто не нужны на первый взгляд, но сообщают представлению убедительность.

– Эммет, ты меня знаешь. Я мог бы отбыть свой срок и еще отбыть за Вулли. Пять месяцев, пять лет – один черт. Но при том, в каком состоянии у него мозги, думаю, он не выдержал бы еще и пяти дней.

Эммет посмотрел в ту сторону, куда ушел Вулли.

Мы оба знали, что его беда – в богатстве. Он вырос в доме со швейцаром в Верхнем Ист-Сайде, у него загородный дом, машина с шофером, повар на кухне. Его дед дружил и с Тэдди, и с Франклином Рузвельтами, а отец был героем Второй мировой войны. Но такого большого везения иногда оказывается слишком много. Бывает, в чувствительной душе перед лицом такого изобилия поселяется смутная тревога, словно бы эта груда домов, автомобилей, Рузвельтов разом обвалится на него. Сама мысль об этом отнимает у него аппетит и раздергивает нервы. Ему трудно сосредоточиться, и это мешает читать, писать, складывать и вычитать числа. Его попросили из одной школы-пансиона – его сдают в другую. А потом еще в другую. В итоге такому парню нужно как-то от мира отгородиться. И кто его за это упрекнет? Я первый вам скажу, что богачи не заслуживают и двух минут вашего сочувствия. Но такой душевный человек, как Вулли? Это совсем другая история.

По лицу Эммета я видел, что он занят такими же расчетами, думает о нежной натуре Вулли и не знает, отправить ли его обратно в Салину или помочь ему благополучно сбежать. Дилемма была непростая. Но потому, наверное, и называется дилеммой.